hyaena11 » 19 янв 2014 06:24
от
TwiwnB:
The symphony of the stars /
Симфония звёзд
Поражённая выступлением музыканта, Твайлайт хочет сделать что-то от себя
=Одна светящая в ночи
Солнце рано отправилось на боковую в тот день, увещённое, возможно, одной из колыбельных Селестии. И даже если Твайлайт знала, что для перемещения большого шара света принцесса прибегает только к магии, она всё равно не могла отказать себе в мысли, что всё-таки за этим есть что-то ещё. Что-то прекрасное, что так и останется навеки неизвестным ей, хоть даже изучи она всё на свете.
Сиреневая аликорн вздохнула. На столе перед ней были разложены книги и бумаги, едва не самые её любимые вещи на свете, но именно сейчас они были не в радость. Сама только мысль приняться за эти дела уже вгоняла её в тоску.
Она всегда любила читать и изучать, исследовать, открывать себе что-то новое. Сколько себя помнила, она всегда поражалась всему, что узнавала о мире, каждой новой детали. Каждый раз, когда она открывала книгу, она тем самым ещё на чуточку раздвигала для себя границы вселенной. И в момент, когда её копыто ложилось на манускрипт, она всегда знала, что её взгляды на мир изменятся навсегда.
Но именно сейчас было не так. Она застряла в своём офисе, за своим письменным столом, и из всех дел должна были взирать на мёртвые кипы бумаг перед собой, эти отчёты, донесения и прочие орудия унылости, что сообщали ей одну и ту же историю всякий раз, когда она набиралась смелости хоть перестать их игнорировать.
Были цифры, имевшие смыслом своего бытия поведать, что всё идет по плану и прекрасно, ну или не по плану и не так прекрасно, или, если начистоту, что угодно, что она захочет ими сказать. Только косные цифры, не несущие никакого открытия.
И слова, множество слов, что вынуждены были написать какие-то зануды, чтобы передать информацию, что не была интересна никому вообще, ни даже тем, кто и писал-то это. Все те слова, как и истраченные чернила, лежали на своих страницах точно трупы на кладбище, взглянуть на которые не захочет ни одна живая душа.
Сиреневая аликорн опять вздохнула. Ей не нравилось общаться с этими сухими безжизненными формами, но это была её обязанность. Как правящей принцессы. И как гражданина Эквестрии.
Так что, против желания, но с храбростью и верящим настроем, что кому-нибудь её работа всё-таки пригодится, она наконец вернулась к чтению узлозавязанных предложений, которые имела у себя перед глазами, с чувством фальшивой гордости и отвращения.
И когда она уже полностью смирилась и приняла свою судьбу на вечер, она услышала голос одного дракончика, что звал её.
– Твайлайт! Твайлайт!
Он вбежал, запыхавшийся и чем-то явно сверхвзволнованный. По тону его было слышно, что он бежал как сумасшедший, чтобы добраться до неё.
– Спайк? – спросила она, удивлённая и радая видеть его дружелюбное лицо, но также несколько в досаде, что после снова должна будет убедить себя приняться за работу, когда услышит, что он хотел сказать.
– Ох, Твайлайт, – начал Спайк, но сразу вынужденный прерваться на вдох, – дай... отды... шаться минуту.
Твайлайт улыбнулась. Она никогда не уставала поражаться самоотверженности своего помощника. И даже больше, не было ни разу так, чтобы Спайк пожаловался на необходимость читать все те вещи, на которые так часто жаловалась она. Порою ей хотелось быть как он, иметь такую силу, которой ей, казалось, вечно недоставало, силу смотреть на все препятствия как на пустяк, будь это даже самая депрессивная и бессмысленная работа в Эквестрии.
И вот даже сейчас она надеялась, что обретёт такую силу, способность как у Спайка, просто работать над поставленным и исполнять, непринуждённо и с улыбкой даже.
С той самой непосредственной улыбкой, которая так радовала её всякий раз, с которой и работа легче шла, и обретала себе смысл, ведь результат был прямо рядом.
– Ты должна пойти со мной, – вдруг сказал Спайк, видно, уже восстановившийся с дыханием. – Ты должна это видеть.
– Это не может подождать? – спросила Твайлайт. – У меня просто завал с бумагами...
Она сказала это жалующимся тоном. Про непременную улыбку и ту вышеупомянутую способность даже говорить не стоит. Но она по крайней мере пыталась исполнять свои обязанности, пыталась честно и добросовестно.
– Забудь! Говорю же, ты должна это видеть! – сказал Спайк самым убедительным из тонов.
Она поняла, что это и впрямь что-то важное. Было что-то в голосе дракончика, что говорило даже больше, чем его слова. Эмоция, которую он чувствовал и хотел передать. Что-то впечатлило его, что-то изменило его, что-то тронуло. Что-то, что он счёл слишком важным, чтобы та, кого он так любил, вдруг пропустила это.
– Хорошо, – сказала Твайлайт, понимая, что всё равно не спасётся. – Я иду, но только лучше этому быть чем-то важным.
– Будет! – ответил Спайк. – Просто погодь, ты не поверишь.
И он буквально вытащил Твайлайт из библиотеки, слишком взволнованный, чтобы принять потерю хоть ещё одной секунды.
Они прошли вдвоём по Понивилю, где Твайлайт видела, что улицы пусты, и прямо к окраине города, где был луг с холмом посредине. И всюду вокруг холма были все пони Понивиля, сидевшие прилежно там, очень тихо, но все улыбчивые словно детей, что слушают чудесную сказку.
Видя такое собрание, Твайлайт удивилась и спросила Спайка, в чём дело, но дракончик приложил коготь к губам и сказал:
– Шшш. Не шуми так, а просто послушай. Просто... слушай.
И, учитывая, что они не могли подойти ближе из-за большой толпы, Твайлайт села и взглянула на холм. Она увидела, что там стоит пони. И в копытах у той пони была словно огромная скрипка – виолончель, вспомнила она.
Но она всё не могла понять, зачем она тут, или зачем все собрались, пока её уши не зафиксировали нечто раздающееся в воздухе. Мелодия, которая словила её ум в тот самый момент, как уши успели словить.
Мелодия была самой красотой. Аналитический ум аликорницы попытался отыскать слова для её описания из тех, которыми располагал, какое-то точное чувство или переживание, но не нашёл в итоге ничего во всём словаре, что хоть близко могло бы выполнить эту задачу.
Мелодия была как мягкость шерсти при контакте, тёплой и пушистой, успокаивающей тело и душу. Была как слова её родителей, утешающих её, когда она была маленькой. Она была как голоса её друзей, всех, сколько их ни есть, что были рядом, чтобы поддержать, как круга огромной семьи, где можно довериться каждому. Она была как вкус воды, когда хотелось долго пить, и как вкус сена после долгой прогулки на улице.
Была как пламя, где теплота не уступает яркости, огонь, от которого не отвести взгляда. Была как зов к приключениям, призыв пойти за горизонт, за горы вдаль и даже дальше, как голос, что говорил, что есть там что-то, что стоит впервую открыть и обрести.
И была как напоминание, простое послание, что сообщало, что всё прекрасно прямо здесь и сейчас. Напоминание, что всё, что нужно пони для счастья, уже ему или ей дано. Напоминание, что наиважнейшее, к чему может стремиться сердце пони, сердце это уже несёт.
Она говорила, что жизнь прекрасна. Она говорила, что жить стоит, при всех её достоинствах и недостатках. Она говорила, что нужно праздновать дождь и петь хвалу солнцу, поскольку оба воплощают нечто столь великое каждой живой душе.
Она говорила, что есть надежда для каждого. И, говорила, в этом каждая живущая душа надежде будет самой обойдённой и оставленной из всех, какие до сих пор ей были.
Она говорила, что есть надежда даже в смерти. И Твайлайт верила тому, что слышала, и не потому, что это имело смысл, но потому что она знала, что оно так, глубоко внизу в себе. Она знала, что это то, во что она всегда готова верить.
Наконец, она почувствовала, что плачет. И чувствовать, что плачешь, было хорошо. Слёзы стекали по её щекам, и не топя горе, но в орошение растопленной любовью и теплом. Она плакала от музыки, которую слушала, и не могла ничего с этим поделать. Она знала, что дракончик рядом с ней тоже плачет, и она чувствовала, что никогда ещё так не гордилась тем, что он её друг.
На некоторое время Твайлайт позволила музыке убаюкать себя, утратив всякое желание сопротивляться забиранию. И пока её уши и ум были полны, глаза её не взирали ну поразительную пони, что стояла посреди толпы и исполняла эти чудеса. Та пони стояла там словно холодная, но яркая звезда, сияющая одиноко в небе, настолько далёкая от неё. И это было единственным, что кольнуло Твайлайт болью, поскольку ей было сложно принять это на тот момент.
Но, как и всё хорошее в мире, настало время, когда музыка кончилась, слишком скоро по мнению всех, кто слушал, но они видели, что музыкант уже устала, и им оставалась только аплодировать.
Отовсюду вдруг поднялся шквальный вал аплодисментов, взявших себе быть максимально громкими, ведь пони имели только их как способ отблагодарить. И они не стихали и не стихали, так как никто не отваживался сделать это первым, прекратить чтить стоящую пред ними пони, что поднесла сегодня им такой подарок. Но главное, все сами хотели, чтобы это продолжалось, каждый миг – ещё на секунду больше, как знак, насколько это было им важно.
И, аплодируя, они все разделяли то же чувство радости, что оказались тут и пережили столь уникальный момент в своих жизнях.
Как и все, Твайлайт тоже аплодировала, настойчиво как только в состоянии была, думая, что остановится, только когда уже вся сила убудет из тела.
Она повернулась к тоже хлопающему Спайку и прокричала, поскольку её нельзя было услышать иначе:
– Ты был прав! Мне нужно было это видеть! Я не могу поверить, это были лучшие минуты моей жизни!
И только тогда, точно так и остальные, она вдруг поняла, что уже встаёт солнце, и что музыка, которую они слушали, длилась не несколько минут, не даже час, но всю ночь с начала до конца. Часы прошли мимо них, и они не заметили. И даже если по воспоминаниям они и могли сказать, что были некоторые переходы и границы между частями того, что играла пони, им всё же было ясно, что всё это была одна большая цельная композиция.
Когда взошло солнце, неся миру свой утренний свет, толпа сошла с ума. Забросив свои дела, они решили разом закатить гуляние, в честь выступления, в честь музыканта да и вообще начала нового дня и жизни заодно.
Но Твайлайт не пошла со всеми праздновать. Она вернулась к действительности и знала, что всё закончилось, и её заждались отчёты. Одна лишь мысль о них уже погрузила её в тоску. И, потерянная в этом море счастливых пони, она вдруг ощутила будто пустоту в душе, словно она выпала и не больше принадлежит теперь общему веселью, и с тем, что до сих пор было доступно кругу этих пони, для неё связь теперь разорвалась.
Она вздохнула и медленно отправилась назад в библиотеку.
Симфония звезд(ы)
Прошло несколько дней с тех пор, как Твайлайт услышала музыку, и она вернулась в ритм своей ежедневной работы. Или по крайней мере так казалось Спайку, когда он пришёл увидеть, не требуется ли ей какая-нибудь помощь.
– Так... я чем-то нужен? – спросил он Твайлайт.
Но аликорн не ответила. По этому Спайк понял, что что-то не так. Он видел, что Твайлайт трудится даже усерднее и тяжелей чем прежде, но он и замечал, что она стаёт словно мрачней день ото дня. Фактически, он уже начинал волноваться даже немного.
– Что ты делаешь? – спросил он снова, заходя с другого бока. – Это не те своды данных об образовании в Лас Пегасе?
Он надеялся, что нет, потому что те были одними из самых скучных из предстоящих им. Это были в основном оценки и отчёты об успеваемости, полные оценок, что были в основном всё теми же, и все были бы счастливы, если бы теми же они и оставались...
– Нет, не те, – ответила Твайлайт, с нерасположенностью в голосе.
– А что тогда? Сообщение о нехватке масел для шлифовки, чтобы подковы солдат блестели?
– Нет, – сказала Твайлайт, с уже слышимым раздражением. – Тоже не то. Просто оставь меня.
И интересная штука – обычно, когда Твайлайт просила оставить её, Спайк чувствовал, что он как раз нужен как никогда. Поэтому он решил взять дел в свои когти. Буквально, поскольку он выхватил бумагу из-под копыт у Твайлайт и поднёс для инспекции к глазам.
– Ну что, посмотрим, что тут за страхи, – сказал он, стараясь теперь избежать гнева Твайлайт.
Но то, что он увидел, было вовсе не отчётом, вообще ничем как-либо связанным с их работой. Это скорее походило на стихотворение, правда, крайне посредственное на быстрый взгляд, и всюду с перечёркнутыми словами.
– Ты пишешь стихи?
– Да – нет – неважно! – крикнула она.
И Спайк заметил тёмные круги у неё под глазами. Он улыбнулся, частично в облегчении, поняв, что это в ней говорит не гнев, но, видимо, большая усталость. Однако причины волноваться у него всё равно оставались.
– Ну, если хочешь моё мнение, тебе лучше не лезть в это дело. Я, конечно, не силён в поэзии, но это выглядит просто смешно.
Спайк сказал это, просто будучи собой и говоря своё мнение честно как есть, как и привык. Но он тотчас же пожалел о сказанном, когда увидел, как Твайлайт безутешно подкосилась и расплакалась на полу, лишённая сил.
– Я знаю! – выкрикнула Твайлайт. – У меня не выходит, не знаю, просто не получается!
Нужно отметить, что Спайк действительно хотел помочь. Он только не понимал, вокруг чего всё дело. В отсутствии объяснений он только мог решить, что это одно из тех "девчачьих дел", мальчикам которые понять до конца не дано. Он кратко подумал пойти, возможно, за советом к одной из её подруг, к Рэрити например, которая весьма разбиралась в подобном, но он знал, что пока лучше повременить – он хотел убедиться, что может с относительно спокойным сердцем оставить Твайлайт одну.
Поэтому он просто опустился возле неё, положил ей лапу на голову и сидел молча рядом.
На секунду он подумал сказать что-то, поскольку молчание и тихие всхлипывания Твайлайт делали всё это вовсе неловким, но что-то остановило его. Что-то внутри подсказало, что сейчас не время. Спайк вырос просто, и опыт говорил ему, что иногда помолчать – это хорошо.
Н0о спустя некоторое время он уже не мог сопротивляться и таки спросил:
– Но я тогда не поминаю, зачем так биться над этим. Ну то есть, если не выходит, то просто не пиши тогда.
Мы должны указать, что он был невероятно прав и невероятно неправ одновременно. Но это было по крайней мере логично, во всяком случае, с его точки зрения. И, по некоторым причинам, это даже занесло небольшую улыбку на лицо Твайлайт.
– Я бы хотела, Спайк, – сказала она ему. – Но я просто должна, понимаешь?
– Не понимаю, – ответил Спайк, который явно не мог в этом разобраться. – Но я могу пойти найти кого-то, кто поймёт, если хочешь.
Твайлайт не хотела. На самом деле, она даже попросила, чтобы он остался рядом ещё на немного. Дракон не знал, но это она так пыталась найти способ объяснить ему, что чувствовала и думала – что есть вообще-то вещь парадоксальная, учитывая, о чём была бы её речь.
– Ты прав, это смешно, – вдруг сказала Твайлайт, удивляя своего друга. – Похоже, пора просто раскрыть глаза и бросить эту затею.
Это были слова, которые Спайк не мог принять. Уже сами по себе они вызывали в нём презрение, но, изошедшие из уст пони, которую он так уважал, они были теперь как острые ножи, пронзившие его. Никогда он такого не потерпит.
– Э, погоди! – сказал он, внезапно на эмоциях. – Ты никогда не сдавалась ни перед какой опасностью. Я по-прежнему без понятия, почему этот стих так важен, но я уверен, что ты сможешь его написать, в каком бы виде оно ни было сейчас. И я помогу тебе. Можешь рассчитывать на меня!
Твайлайт улыбнулась. Иногда она спрашивала себя, за что она получила такого великого друга. В тот момент она взялась бы за абсолютно любое дело – просто ради него, чтобы не подвести его. Потому что он верил в неё.
– Смотри, – добавил Спайк. – Скажи мне, почему ты хочешь написать стих от себя, и о чём он должен быть, и я постараюсь помочь тебе в написании. Ты можешь удивиться, но я как бы не обделён талантом в этом смысле.
На самом деле, Спайк и сам однажды сильно захотел написать любовное письмо одной знакомой пони и очень гордился тем, как в итоге смог это исполнить. После больших трудов, стремясь сделать это самым прекрасным любовным посланием на свете из всех, какие были, есть и будут, он написал: "Я люблю тебя. Спайк."
Он, правда, так и не отдал это послание, что могло доказывать, что всё-таки это было не самое не совершенное изъяснение, но по крайней мере лично ему оно нравилось.
– Я хотела написать что-то для той пони, которая играла в ту ночь, помнишь? – начала объяснять Твайлайт.
И конечно Спайк помнил. Музыка не оставляла его головы с тех пор, как и глубокая теплота внутри, что держалась с тех пор.
– Я хотела попробовать показать ей, насколько она замечательная, насколько она тронула меня. Я хотела показать всю важность для меня того, что она делает, – продолжала объяснение Твайлайт.
И затем, чуть понизив голос, она добавила:
– И думаю, ещё я хотела доказать самой себе, что тоже могу что-то подобное. Но я поняла, что я не она, и сдалась... ну то есть, взглянула на себя более здраво.
Спайк так и не понимал. По сути, для него всё только ещё больше запуталось. И будучи Спайком, он спросил:
– Но если ты хочешь поблагодарить её... почему просто не пойдёшь и не поблагодаришь напрямую?
– Я не могу так! – вздыбилась Твайлайт. – Ну, она хоть услышит, что я хочу сказать? Она поймёт из простых слов, как я благодарна? И может, у неё даже не будет времени увидеться со мной! Зачем я ей?
Спайк вздохнул. Это всё-таки получались те "девчачьи дела", потому что он честно не понимал.
– Твайлайт... – начал он объяснять, стараясь не звучать слишком назидательно. – Ты самая невероятная и удивительная пони, какую я знаю. Конечно она увидится с тобой. И если этого недостаточно, я напомню, что ты всё-таки – принцесса Эквестрии. Ты даже можешь вызвать её к себе в любой момент. Ну честно! Если ты до сих пор не поняла, ты – одна из самых важных персон в стране.
Твайлайт покраснела, но даже понимая свой статус, она всё равно видела большие препятствия.
– Я всё знаю, но я не думаю, что делаю что-то важное. Пусть я принцесса, но я принцесса бумажных дел. Всё, что я делаю, это просиживаю дни над скучными бумагами и что есть сил пытаюсь убедить себя, что они важны. Но та пони – она создала нечто небывалое. Она имела силу изменить мою жизнь, открыть мне глаза, моё сердце, душу и всё! Она велика, и живёт для великих дел. А я – я только Твайлайт, я отличилась разве что умением коптеть над нудными отчётами и, может, парой магических фокусов.
– Ладно, думай что хочешь, – ответил Спайк. – Но ты всё равно самая важная пони для меня.
Твайлайт ещё сильнее покраснела.
– И если ты не можешь пойти увидеться с кем-то, в сравнении с кем ты, как думаешь, недостаточно важна, тогда не делай это для себя, – сказал Спайк. – Но сделай это, пожалуйста, для меня, потому что я верю в тебя, и я не выдержу смотреть, как ты теряешь своё время в попытках изложить что-то на бумаге, когда это уже есть в тебе.
И, говоря эти слова, Спайк понятия не имел, что это он говорит и к чему. По сути, он уже думал, что слишком затеребил тему и уже обвинял себя. Поэтому о просто добавил, чтобы уже закончить эти речи:
– И если она не захочет поговорить с тобой, или не выслушает тебя, не поймёт и т.д., то мы вернёмся к тому плану со стихом, хорошо?
По сути, он уже зрел к решению просто вернуться к стиху и всё, поскольку это вдруг показалось намного легче, чем уговорить Твайлайт встретиться с этой пони.
Но, к удивлению дракончика, Твайлайт согласилась попробовать.
И вот они вдвоём отправились в Кэнтерлот, куда та пони была приглашена дать большой сольный концерт.
Сидя в опере, Твайлайт услышала музыку ещё раз, и звучала она даже ещё прекраснее, чем помнилась ей. Это была как встреча с давним другом, с которым они разделяли драгоценные воспоминания, и с гарантией, что в будущем будут и новые.
Та музыка была самой величественной из всей, какую Твайлайт доводилось слышать, серьёзно впечатляла как ничто, и это мнение, похоже, разделяли и все другие пони Кэнтерлота, что чествовали выступающую пони длинными овациями и оказали ей поистине триумфальный приём. Не наигранно триумфальный, что, вероятно, есть тяжелейший вид триумфа из беримых в Кэнтерлоте.
По окончании концерта Твайлайт, впечатлённая, но полная решимости, отправилась увидеться с музыкантом. Но к той уже пытались пробиться многие другие с тем же намерением, и она уже начинала думать, что её план окажется невыполним, как вдруг рядом с ней возникла белая кобыла.
– Принцесса Селестия? – спросила Твайлайт, удивлённая.
– Можно "Селестия", я уже говорила, – ответила, улыбаясь, принцесса солнца.
– Что привело вас сюда? – спросила Твайлайт.
– Меня привели сюда две задачи, которые нужно решить. Первая – это узнать, почему здесь ты, – ответила Селестия своим мягким и заботливым голосом.
Твайлайт начала объяснять ситуацию, что она хотела увидеться с музыкантом. Но теперь, увидев, скольким ещё пришла та же мысль – теперь она собирается вернуться домой. Конечно, у неё была мысль использовать своё положение принцессы и так получить скорый доступ, но она чувствовала, что не имеет права так злоупотреблять данной ей властью в личных целях.
– Так ты хочешь встретиться с музыкантом? – спросила Селестия, не говоря в действительности это как вопрос. – Интересно – но ты знаешь, как называется её симфония?
– Я даже не знаю, что это симфония, – призналась Твайлайт.
– Что ж – тогда, наверное, стоит сказать и о второй причине, почему я здесь, – сказала Селестия младшей принцессе. – Видишь ли, я только что говорила с этой пони, и она просила – или можно сказать, умоляла – меня убедить тебя, чтобы ты приняла её и встретилась с ней. Я сказала, что попробую. И как, ты примешь её?
Удивлённая сперва, и ничего не понимая, Твайлайт решила не раздумывать и просто выкрикнула гигантское: – Да! Конечно приму!
Сиреневая аликорница внезапно ощутила себя ребёнком в магазине сладостей и с безлимитной карточкой, что позволяла взять что угодно и сколько угодно. И за мгновение она уже нашла себя стоящей перед виолончелистской, которую так стремилась встретить.
Твайлайт хотела высказать всё, чем роился её ум все эти дни, насколько замечательной была для неё музыка, насколько она восхищалась мастерством пони и насколько она благодарна, от имени всех. Твайлайт хотела начать кричать о каждом чувстве, что бурлили в ней, и остановиться лишь когда последний воздух оставит тело.
Но её опередила эта пони, что немедленно сказала Твайлайт, едва её увидев:
– Я не могу поверить! Это вы, это действительно вы!
В этот момент Твайлайт на сто процентов растерялась и не знала, как ей реагировать. Она оглянулась назад увидеть, не стоит ли там кто, но поскольку она всё-таки была одна с этой кобылой, она должна была признать, что это относилось к ней.
– Эм... да? – ответила Твайлайт, не уверенная, что теперь должна сказать или сделать, и явно неподготовленная к ситуации.
– Я так давно хотела увидеть вас, вы даже не представите, – сказала кобыла Твайлайт. – Скажите, Вам понравилось?
– Что? – спросила Твайлайт, и тут же сожалея, как глупо это прозвучало.
– Моя "Симфония звёзд". Пожалуйста, скажите, что вам понравилось, даже если нет. Ну то есть, вы конечно можете сказать, что вам не понравилось, но я была бы очень рада услышать от вас, что вы оценили. Вы не представляете, как тяжело я над ней трудилась. Я вложила в неё всю себя, и теперь лишь надеюсь, что результат пришёлся вам по душе.
– Мне по душе. Действительно по душе. Это было самое прекрасное и самое трогающее, самое захватывающее и удивительное, что я только слышала. Эта полная невероятность, – ответила Твайлайт, пытаясь наконец озвучить то, что так хотела ещё с самих моментов на холме.
Но кобыла перед её глазами, казалось, просто утратила связь с действительностью и только не лишилась чувств от удовольствия.
– Даже не знаю, что сказать... – ответила с энтузиазмом кобыла. – Спасибо, просто спасибо вам! Вы не представляете, что это для меня значит.
– Это я должна вас благодарить. Честно.
– Ерунда, – ответила кобыла, тотчас забывая про вежливость и про всё. – Вы столько сделали для всех нас, я никогда не буду в состоянии это отдать и показать, насколько благодарна – и думаю, никто из нас не в состоянии. Но это полностью стоит того, спасибо.
Ситуация становилась неловкой. Твайлайт всё не могла понять, за что её благодарят, и почему кобыла, к которой она относилась с таким трепетом, ведёт себя так. Поэтому она решила отлететь пока и поразмыслить об этом позднее, когда ум прояснится. Она придумала ждущую её где-то обязанность, сказала, что это было честью для неё, и собралась уже скрыться, как вдруг подумала об ещё одном, о чём хотела спросить.
– Простите... – сказала Твайлайт.
– Да? – немедленно ответила кобыла, счастливая видеть, что Твайлайт говорить немного дольше и всё ещё интересуется ею.
– Простите, что спрашиваю, но почему вы назвали свою симфонию "Симфонией звёзд"?
Кобыла удивилась на секунду, но решила, что это, вероятно, не настолько всё же очевидно, или же Твайлайт загружена заботами куда важнее, чем думать о таких вещах.
– Не извиняйтесь, я более чем рада объяснить, – сказала музыкант. – Я назвала её "Симфонией звёзд", потому что она посвящена вам, что всегда смотрели на них. Я знаю, что, может, стоило найти название получше, но знаете, порой простое является и самым лучшим. И вот, чтобы почтить посвящавшую себя звёздам принцессу, я создала симфонию звёзд.
И Твайлайт наконец поняла всё, и это было слишком много для неё, чтобы перенести на тот момент. Поток эмоций был просто слишком силён.
– В названии проблема? – спросила музыкант. – Я могу изменить, если хотите.
– О нет, – ответила Твайлайт, пытаясь скрыть, насколько она тронута. – Мне нравится название.
И Твайлайт сбежала, неспособная больше сдерживать слёзы, поскольку она расплакалась ещё раз.
В третий раз.
И всё ещё по лучшей из причин.
И да, затем она вернулась ещё увидеться с музыкантом, узнала её имя, и они наконец обнялись, как и должны были ещё в самом начале истории.
КОНЕЦ
от
psp7master:
Violet /
Фиолетовый
Настоящий музыкант никогда не уходит
=Холод.
Октавия проснулась от того, что ноги настойчиво покусывал мороз, заставляя её дрожать под тонким одеялом. Через украшенное изморозью окно ей улыбалось утреннее солнце, чьи лучи ложились на кровать сквозь кривобокую призму стакана. Она потянула одеяло ногами в попытке укутать их, но этот отрез ткани был слишком маленьким. Понимая, что в таких условиях она всё равно не заснёт, серая кобыла вздохнула и села в кровати, потирая глаза одним копытом и покрывая рот другим, когда зевнула. Её лавандовые глаза переместились к маленькому деревянному столу, стоявшему у окна. Покрывавшие его бесчисленные бумаги контрастировали с одинокой чашкой, поставленной достаточно далеко, чтобы в случае чего не залить листы.
Октавия встала и потрусила к шкафу для одежды, перепрыгивая с копыта на копыто в попытках согреться. Если не считать стола, шкаф был единственный предметом мебели в комнате, и при открытии он не превысил её ожиданий, равно как и не оставил сколько-нибудь удовлетворённой. Как и всегда, выбор нарядов был невелик: серый шерстяной шарф, две пары ботинок и старая шляпа, настолько изношенная, что была впору уже больше чучелу, а не пони.
Кобыла выбрала только шарф и шляпу, боясь, что если будет носить ботинки слишком часто, то они вскоре придут в негодность. Негодность. Это слово описывало её саму. Описывало всю её теперешнюю жизнь. Вздохнув, Октавия завела длинную чёрную гриву назад и ушла от шкафа, теперь переходя теперь к столу. Думами об этом делу не поможешь, думала она, когда сделала глоток холодного, отвратительно холодного чая, вдобавок содрогаясь, когда жидкость покатилась вниз по горлу. Она решила не пользоваться электричеством до конца месяца, чтобы сэкономить деньги для оплаты счетов и не лишиться хотя бы того, что есть. А было у неё не так уж много: эта маленькая миниатюрная комнатка, стол, старый шкаф, который жалобно скрипел при любом открытии, и наконец, виолончель. Её самая дорогая вещь.
Она приблизилась к инструменту, который стоял прислонённым к стене, смычок лежал рядом. Слабо улыбаясь, она пробежалась копытом по струнам, поглаживая свой инструмент словно своего друга. Хотя по сути эти и был друг. Виолончель по крайней мере никогда не предавала её. Она всегда была рядом и равно разделяла как известность и удачу, так и боль и нищету, всегда давала то бесценное утешение, какое может дать только музыка.
Октавия взяла виолончель и тронула копытом струны. Они прозвучали не в полную силу, но она ведь не могла позволить себе запасной набор струн. Настраивая инструмент на слух, она взяла смычок и начала играть ряд гамм, отточено выполняя своё ежедневное упражнение, которое установила себе сама. Однажды – ещё в давние дни – её спросили, какой совет она дала бы тем, кто хочет стать музыкантом. Она ответила интервьюеру, что единственный совет – практиковать. Только практика поднимет к мастерству, сказала она, и у неё была крепчайшая вера в эти слова. Каждый должен с чего-то начинать, и именно гаммы были ключом к овладению любым инструментом, неважно каким. С тех пор многие увлечённые исполнители значительно продвинулись и обрели своё внимание. Но она пала со своих высот. От её былой известности осталась только лишь воспоминания. Она выходила на сцену, начинала играть, и публика сходила с ума от восхищения; она получала бесчисленные письма от фанатов и чудесные красные розы; пони бросали ей цветы под копыта, пока она совершала свой поклон, она дарила толпе сдержанную улыбку и затем покидала сцену, готовясь отбыть в свою тогда просторную квартиру в центре города и расслабиться после концерта. Всё это было в прошлом.
На последней ноте она вздохнула, но несколько секунд ещё продолжала стоять посреди комнаты, прижимая к себе виолончель. Когда всё так изменилось? В один день она музыкальная икона, ведущий виолончелист всего Мейнхеттена – и вот теперь вынуждена жить за счёт объедков и лишь надеяться, что однажды её слава вернётся, что она снова гордо займёт своё место на сцене, слегка помашет слушателям и начнёт играть свою музыку, играть тем, кто действительно может оценить... Все эти дни безвозвратно ушли.
Она перешла к столу и остановилась взглядом на ближайшем листе бумаги, испещрённом нотами и маленькими замечаниями по исполнению того или иного фрагмента. Взяв перо, она добавила несколько тактов и заполнила их одним переходом, который только что пришёл ей на ум. Маленькие знаки покорно легли на бумагу, приближая симфонию к законченности. Одиннадцать месяцев. Одиннадцать месяцев черновых набросков, бесчисленных заметок, порванных листов и затем новых попыток, где она изменяла ключи, модуляция, темп. Она потратила одиннадцать месяцев жизни на то, ради чего собственно и жила, ради единственной цели – закончить симфонию. Это было единственное, что держало её в здравом уме и мотивировало идти дальше. Была надежда, что она сможет сыграть её в концертном зале. Была надежда, что эта мелодия сможет стать началом возрождения классической музыки. Возрождения, которое сейчас казалось настолько далёким. Была надежда, что она сможет по крайней мере продать своё произведение и снова стать обеспеченной, снова способной тратить деньги, не считая каждый бит, чтобы сэкономить на еду, чернила и бумагу.
Когда-нибудь...
Мечты это хорошо, но всякая мечта в итоге бесполезна, если не претворять её в жизнь. Октавия повернула голову к окну. Мейнхеттен постепенно просыпался ото сна, если он когда-нибудь полностью спал. До её ушей долетала какая-то болтовня на улице. Снег не сыпался, и значит, она должна выйти поиграть и постараться получить хоть какую-то аудиторию. Снег ведь мало кому нравился, в отличие от неё. Большинство пони просто ускоряли шаг, глядя вниз в землю и укутывая лица шарфами, спешили вернуться в свои уютные дома и не обращали внимания на одинокую виолончелистку, что твёрдо стояла на холоде, уже покрытая снежинками, и играла, как днём, так и ночью.
Октавия открыла окно, впуская в комнату холодный ветер, и поставила чернильницу на наверх стопки бумаг, чтобы они не разлетелись. Надев шляпу и обернув свой шарф вокруг шеи, она взяла свой инструмент на спину и выступила из квартиры.
Она стояла на широкой оживлённой улице, по которой сновали разноцветные пони, старавшиеся не отстать от лихорадочного темпа городской жизни. Октавия никогда не могла видеть их как толпу – для неё каждый пони имел свою историю, каждый имел какие-то предпосылки и собственные причины оказаться здесь.
Вот мимо прорысил серый единорог в бизнес-костюме, лицо было нахмуренным, и губы чуть заметно двигались. Кем он был? Куда направлялся? Возможно, он был адвокатом, который спешит на судебное заседание и по пути проговаривает свою речь? Или может, это предприниматель, бормочущий под нос возможный ответ на предложение? Как бы там ни было, он прорысил мимо и исчез за углом.
Её слушатель был случайным встречным; только таких она теперь и имела. Пони появлялись и исчезали, просто безымянные точки на ленте жизни. Но ещё они были как мильные камни, расставленные по пути. С каждым проходившим наводилась связь; каждый взгляд, остановившийся на момент, стоил вечности ожидания. Каждая встреча была отношениями, что немедленно рвались, но навсегда оставались у неё в памяти.
Помнили ли они её? Нет, конечно нет. У них были свои жизни и свои заботы. Она стояла у стены старого кирпичного здания – на своём месте, куда она приходила каждый день и играла. Никто другой это место не занимал, и оно всегда ждало прибытия своей хозяйки.
Жалея, что продала футляр для виолончели, она со вздохом сняла шляпу и положила её на землю. Она вздрагивала каждый раз, когда так делала; это очень походило на то, как делали попрошайки, они садились на асфальт, ложили перед собой шляпу и просто полагались на жалость пешеходов, надеясь, что те бросят монетку. Но нет, Октавия не была попрошайкой. Она пыталась думать о своём положении лучше: она была уличным музыкантом. Она играла для проходящих пони и получала свою оплату, каковая полагается всякому исполнители. Она всё так же выступала перед публикой и пыталась по возможности затронуть струны их души. Просто... сцена поменялась, вот и всё. Вместо концертных залов была улица, вместо освещения – солнце, и были другие декорации. Актёры тоже были другие; аудитория состояла не из искушённых ценителей музыки, но из незнакомцев, которые из которых иногда останавливались и немного слушали. И, ну, платили ей.
Она опустила виолончель на землю и привычно забалансировала против инструмента, достигая устойчивости и готовясь начать. Затем она закрыла глаза и начала "Зиму" Гривальди. Композиция не писалась под одну виолончель, и ей в любом случае гораздо лучше соответствовала скрипка. Но Октавия изменила её и подладила так, чтобы даже с единственным инструментом сохранить всю красоту и силу, которыми композитор благословил свою работу. Улицу наполнили сильные и пылкие пассажи, когда она начала играть первую часть – Аллегро нон мольто. Хотя её глаза были закрыты, она даже теперь могла видеть усыпанные снегом улицы Мейнхеттена, могла чувствовать покусывания мороза на щеках, слышать цокот копыт по земле, обонять запах печёных яблок, которыми торговали бойкие продавцы. Композиция называлась "Зима" не просто так – с ней музыкант мог испытывать зиму в любое время года.
Октавия открыла глаза, позволяя себе небольшую паузу после нескольких минут решительной и эмоциональной игры. Бросив взгляд на шляпу, она увидела в ней несколько сверкающих монет. Отлично; всего одна композиция, и она уже заработала несколько битов! Она подняла взгляд оглядеть улицу и увидела, что некоторые пони остановились и любопытно смотрят на неё. Она улыбнулась им. Теперь у неё были слушатели. Теперь бы только не подвести их.
Зазвучали медленные, долгие ноты, когда она начала следующую часть – Ларго, композицию, которую по какой-то причине ещё называли "Дождём". Она не понимала это; гораздо лучше подходило то, что как раз начало идти сейчас: снег. С неба падал снег, ложать на её гриву и лечи и посылая дрожь по спине. Мелодия была тёплой и успокаивающей, и она устойчиво наполняла её изнутри, пока снежинки на её теле превращались маленькие капельки. Да, возможно отсюда и происходило название. В каком-то смысле действительно получалось, что снег был дождём. Это дождь ставал этими величественно падавшими хлопьями, и это дождь теперь возрождался из тёплого тающего снега, стремился выйти из своей спячки, энергичный и молодой.
Она закончила композицию длинной трелью и отвела смычок от струн. Вздохнув, она снова открыла глаза – только теперь осознав, что держала их закрытыми при игре – и увидела ярко-оранжевую кобылу, которая приблизилась и положила пару битов. И Октавию очень тронуло то, каким образом она это сделала. Она не бросала их, принимая музыку как должное; нет – она ложила с аккуратностью, выражая платой свою благодарность за игру. Любой выступающий жил ради таких моментов. Даже оказавшись на обочине современной музыкальной культуры, где в тренде были новые, электронные стили, она знала, что не может оставить своё дело. Не просто потому, что нуждалась в деньгах, но просто потому что... не могла. Расстаться со своим инструментом, со своим любимым делом было бы просто невыносимо. Невозможно.
Октавия сделала вежливый поклон, но кобыла уже ушла. Улыбаясь мягко, она начала играть заключительную часть – Аллегро. Композиция имела тот же темп, что и первая, но кардинально отличалась от неё. Если первая являлась пылким выражением эмоций, исполненной мощных и стремительных пассажей, то в этой сквозила печаль умирающего сезона, последнее дыхание зимы, что безуспешно пыталась задержаться у власти. Но всё же постоянно было ощущение, что зима просто так не уступит своё место молодой и бодрой весне; она хотела продлить своё правление насколько только можно, показывая лицо истинно нордического существа, сильного и закалённого морозами создания. До какой-то меры медленные слабые переходы отражали кроткую смиримость зимы, но последняя часть композиции выходила свирепой, громкой, полной решимости. Перед смертью зима ещё покажет, что она может сделать с миром.
Как раз когда Октавия закончила композицию, задул сильный злой ветер с востока. Он гнул покрытые снегом деревья и поднимал с земли белые вихри, кружа ими по всей улице. Пони ускорили свой темп, переходя почти в галоп, чтобы добежать до ближайшего здания и избежать возможной метели. И в считанные секунды улица уже опустела, последним пони в поле зрения был молодой белый кольт в наушниках, который бежал по улице, покачивая головой в такт какой-то музыке в них. Скорее всего дабстепу, драм-энд-бейсу или ещё чему-то подобному, что пони слушали в эти дни. Выдохнув, Октавия смотнула головой и с ворчанием взяла виолончель себе на спину. Всё дело в трендах, что всегда менялись – именно из-за них она потеряла свою работу, потеряла своих друзей и почитателей. Никто больше не хотел слушать классическую музыку. Она устарела.
Глубоко вздохнув, кобыла укрепилась против мощного ветра и начала продвигаться домой. Она не заработала много, лишь пятнадцать битов, но она просто не могла выступать в таких условиях. И даже если бы могла, то вокруг всё равно никого не было, ни одного слушателя. А без аудитории музыкант прекращает существовать.
Внезапно она почувствовала, как кто-то тронул её за плечо. У Октавии захолодела кровь, и её мозг заметался в предположениях. Никто до сих пор никогда её не останавливал. Возможно, это был грабитель? О Селестия, нет, только бы не грабитель! Если у неё сейчас заберут деньги, то она уже не сможет свести концы с концами.
Когда она обернулась, то увидела молодого жеребца, или кольта даже. Его шерсть была безупречно белого цвета, такого же, как лежавший на ней снег, а грива – тёмно-бурой, цвета дуба, что цветёт весной. У него были зелёные глаза того оттенка, какой бывает у молодой травы и распустившихся весной листьев. Однако именно сейчас его взгляд был нервным, глаза бегали. Магическая аура вокруг его рога давала понять, что он левитирует что-то или готовит заклинание.
– Чем я могу помочь? – осторожно спросила Октавия, на всякий случай отступив на шаг назад. В страх перед возможным нападением она инстинктивно закрыла виолончель своим телом, защищая свой инструмент, своего партнёра, своего единственного друга.
Кольт пробормотал что-то невнятное, отчаянно краснея, и затем пролевитировал вперёд некий предмет, почти пихая его ей в копыта. Моргая, она приняла предмет, заодно и получая возможность его рассмотреть. Это был... букет цветов. Букет прекрасный фиолетовых роз, чей цвет идеально подходил под её лавандовые глаза. Фиолетовые розы были чрезвычайной редкостью; это был необычный сорт, и лишь немногие могли их себе позволить. И при этом для неё они имели особое значение. Это были её самые любимые цветы. Когда она была богатой, то всегда покупала себе букет таких роз после концерта. Её поклонники никогда ни улавливали намёк, и никто ни разу так и не подарил ей такие же. Никто. Поэтому она покупала себе сама и после долго любовалась этими цветами, когда была уже в своей квартире; она никогда не говорила своим поклонникам о своём предпочтении – она хотела, чтобы они поняли сами. Но они не понимали. И вот теперь...
Теперь она получила самый прекраснейший подарок из возможных, и получила от полного незнакомца. Октавия не находила никаких слов, чтобы выразить свою признательность, своё подлинное удивление и позитивную потрясённость. Наконец она подняла глаза, однако кольт уже ушёл, исчезнув с пустой улицы. На момент ей захотелось побежать догнать его, но она отклонила мысль.
Она улыбнулась, баюкая свои цветы у груди, и затем развернулась назад, отправляясь по снежным улицам домой.
***
Войдя в квартиру, Октавия аккуратно поставила виолончель в углу комнату, позволяя инструменту нагреться, и потрусила в маленькую кухню, единственную комнату в квартире кроме спальни, которая также служила ей рабочим местом. Она нежно понесла цветы к крану и взял высокий стакан. Нормальной вазы не было, но стакан вполне годился на замену. Октавия открыла кран, и стакан наполнила холодная вода – только такая, ведь горячая не позволена тем, кто не может за неё заплатить. Затем цветы оказались в стакане, и она понесла импровизированную вазу в комнату, по пути также пересчитывая их. Их было пять; сама она обычно покупала семь в те прежние дни, но пять тоже было хорошо.
Она подумала о белом кольте, пока ставила цветы на стол и закрывала окно, чтобы шторм не ворвался и не повредила деликатные цветы. Он был её поклонником? Или просто прохожим, кому понравилась её музыка? Откуда он знал о её любимых цветах? Может, это был случайный выбор? Октавия вздохнула. Она никогда не узнает. Всё, что у неё было, это только эти розы. Она вновь залюбовалась ими, фиолетовыми королевами красоты, строгими и величественными, такими созвучными ей, такими... классическими. Но вдруг она заметила что-то чёрное на поверхности стола недалеко от вазы.
...Пятно? Её глаза немедленно метнулись к чернильнице. Та теперь лежала опрокинутой на столе, а вокруг было большое чернильное пятно, уже подмёрзшее, но насквозь пропитавшее бумаги. Бумаги! Октавия отчаянно хватанула листы, в движении скидывая чернильницу вон; та приземлилась на пол, печально принимая своё наказание.
Должно быть, дунул сильный порыв ветра, и чернильница завалилась! Она безнадёжно просмотрела бумаги, пытаясь оценить размер вреда, который был нанесён. Её работа – почти год работы – была уничтожена! Загублена по глупой случайности, бездумным зимним ветром, который отчего-то не смог миновать её скромное жилище!
Виолончелистка застонала и осела на пол, продолжая держать бумаги в копытах. Да, были некоторые незатронутые листы, но их точно было недостаточно, чтобы восстановить всю симфонию. Серая кобыла кинула листы на пол и наконец дала волю слезам, оплакивая своё горе. Она оплакивала своё потерянное время, всё то время, которое ушло на написание. Она оплакивала деньги, потраченные на бумаги, ради которых так старательно экономила. Оплакивала столькие усилия, вложенные в проект – долгие часы и бессонные ночи, в которые она писала и выстраивала, проверяла игрой и редактировала. Оплакивала свою потерянную славу, времена, когда она была богатой и знаменитой. И смерть классической музыки, единственного рода музыки, который стоило слушать.
Она оплакивала то, что ей подарили такие замечательные, такие превосходные и вдохновляющие фиолетовые розы. Оплакивала то, что кольт убежал, и она его больше никогда не увидит. И тогда она услышала музыку. Эта музыка доносилась не откуда-то снаружи, и источником было даже не радио у соседей. Музыка играла в её голове, сложная и величественная симфония. Симфония, за которую стоило умереть.
Октавия рванулась схватить перо, стремясь записать хотя бы первые несколько тактов, пока музыка не пропала, но сразу же остановилась и после взгляда на цветы спокойно улыбнулась. Музыка не ушла бы. Она никогда не уйдёт. Эта новая музыка теперь навсегда останется у неё в голове. И что до симфонии, которую она писала одиннадцать месяцев... она улыбнулась с теплотой и снова посмотрела на загубленные листы с записями.
Это была только бумага.
от
uneditedscripts:
To Build With Deaf Ears /
Строить при глухих ушах
Октавия просыпается в мире, который делает её глухой и даёт виолончель
=Пустая незаполненность. Если не учитывать воздуха, стабильно продолжавшего наполнять её лёгкие, то именно это сейчас окружало Октавию. Её фиолетовые глаза безуспешно сканировали раскинувшиеся перед ней пространства. Земля, дававшая однажды ей приют, обычно устланная смело-бурыми тонами и акцентированная ярким и насыщенным зелёным, была теперь одной сплошь уходящей в дали белизной. Она медленно подняла глаза к небу, надеясь протянуться к бесконечной синеве, которая раскидывается над красотой дня, а может даже и веснушчатое лицо ночи, склонившееся приглядеться к притихшему мир. К её разочарованию, ничего такого её взгляд не нашёл, но встретился взамен со штормовым серым, что будто выдавил всё солнце из знакомого ей мира.
Она вдохнула глубоко и задержала воздух на несколько секунд, чутко прислушиваясь к облепившей её тишине; и затем с силой выдохнула. Лицо стало растерянным. Выдох прозвучал как будто не её, и издали донёсшимся. Она подняла ногу и ступила шаг, ожидая услышать, как копыто знакомо цокнет о землю, но, к удивлению, лишь ощутила касание о землю, а тишина продолжалась. Она мотнула головой, отчего обычно послушная грива немного сбилась, несколько прядей неудобно налезли на лицо.
Октавия опять набрала воздуха, но вновь услышала такой же отдалённый вдох, что и раньше. Она медленно открыла рот; обычная выдержка уже изменяла ей, когда она захотела произнести. Слова вышли настолько же далёкими, как и дыхание, будто не принадлежали ей. Её зрачки расширились, и она отчаянно огляделась вокруг, с определённым страхом всё-таки надеясь, что это только мир каким-то образом срезает появляющиеся звуки, а не она сползает в глухоту. Дрожа, она подняла передние ноги перед головой и схлопнула копытами. Она ощутила столкновение копыт, знала также, и какой примерно звук должен был раздаться, но звук не прозвучал. Она медленно опустила копыта и заблуждала глазами по ничто, и в них тем временем начинала собираться влага.
Октавия шла уже множества часов, или по крайней мере ей так казалось. Какое бы направление она ни выбирала, пейзаж вокруг оставался прежним, не изменялось и небо. Светло-серая шерсть её щёк немного потемнела и прилипла к коже там, где пролегли дорожки слёз. Она остановилась отдохнуть и сутуло опустилась на землю, при этом сглотнув комок и с отвращением поморщившись, когда ощутила, как что-то едва обозначилось давлением на уши и столь же быстро улеглось в тишину. – Как же так? – тяжело вздохнула она, улегаясь на бок. Её глаза изучали холодную белую поверхность внизу.
Почему я так в таком ужасном месте? Земля холодная как лёд, и никуда не ведёт. Небо словно нарочно такое гнетущее, чтобы держать мой дух на нуле. За что я проклята быть здесь? Я просто виолончелист, я...
Её глаза поражённо остановились на объекте чуть поодаль от неё. Помедлив, она приподнялась и села, креня голову и осторожно любуясь его формами. Она медленно поднялась и порысцевала к предмету, уже уверенная, что это только очередной мираж атмосферы места, но нет. Перед нею лежал её любимый инструмент, красиво изготовленная виолончель, за которой она провела бессчётные часы, оттачивая мастерство в надежде получить первый стул в королевском оркестре. Она потеплела небольшой улыбкой, видеть свой инструмент было утешительно. Взгляд её пробежался по его изгибам, лёг на смычок. Она не могла понять, как они тут очутились, и почему, но это было и неважно. Она приветливо коснулась инструмента, улыбаясь шире, вновь наслаждаясь этим чувством, когда проводишь копытом по лакированному дереву.
Не дождусь уже сыг...
Её улыбка угасла, когда она вспомнила о стоящей вокруг тишине. Она почувствовала новый подступ слёз, по влажным щекам побежала новая, и она расплакалась, тихо всхлипывая и закрывая лицо копытами.
Это несправедливо! Почему она должно быть здесь?!
Слёзы почувствовались горячими на коже, когда горе начало переплавляться в гнев. Она подняла взгляд к холодным небесам и жёстко тупнула копытом. К этому времени грива уже вконец рассыпалась ей по плечам, и челюсти сжались в решимости, когда она подняла инструмент со смычком и зыркнула на небо. Она набралась воздуха и выкрикнула со всех лёгких, чтобы не прозвучавший крик услышали любые дали. – Ты можешь забрать мой слух! Но ты не заберешь мою способность играть! – Она поставила себя в вертикальное положение, поднявшись на задних, и прижала большой инструмент к телу, одно копыто заученно легло на струны, другое резко хватануло смычок – как только не переломила, показалось ей.
Не тратя времени, она начала играть, протаскивая смычком по струнам; глаза её при этом закрылись, как привыкли много раз. Она нежно поводила головой в такт не звучащей музыке, всё исполнение шло исключительно в уме. Она вдохнула глубоко и начала водить смычком медленнее, сбавляя глубину и мощность гудения ноты. Композиция разворачивалась перед ней почти на краю настоящего звука, бахромистая вибрация струн передавалась через корпус телу и угасала в виде нежной дрожи, что передавалась лёгким. Она сейчас играла то, в чём упражнялась ещё в детстве, когда родители купили ей её первую виолончель. Она ускорила движения, водя с смычком с энергией и порождая множественные вибрации, безупречно синхронные со звуками в её голове.
Она почти закончила композицию, когда вдруг почувствовала, как что-то коснулось её задней ноги. Не разжимая смычка, она опустила копыто с ним к бедру, глаза её медленно открылись, сперва пробираясь сквозь пряди чёрной гривы, но сразу же и попадая в море колышущейся изумрудности. Она смахнула гриву в сторону, убирая волосы из поля зрения, чтобы как следует рассмотреть землю. Та изменилась. От вездесущей белизны остались лишь воспоминания. Вместо неё до горизонта расстилался сочный луг, травинки-копии друг друга мягко покачивались под едва уловимым ветерком.
Октавия огляделась, ошеломлённая всем этим появившимся вокруг. Она медленно подняла заднюю ногу и залюбовалась свежими лезвиями, что начали распрямляться от примятости её копытом. Затем чуть прищурилась, разбирая бурую почву под ними.
Как? Откуда всё это взялось? Тут ведь было... – моя музыка...
Октавия ещё раз подняла копыто со смычком, скользя взглядом по лакированной трости из красного дерева и отливающей серебром струне. Её глаза переместились выше, к небу, что оставалось тем же мрачно-серым. Она снова начала играть, медленно водя смычком по каждой струне – просто импровизируя теперь, без какой-либо конкретно композиции на уме. Просто играла куда вёл момент, одной вибрации по телу всегда хватало, чтобы достраивать к ней следующий аккорд. На неё лице заискрилась маленькая улыбка, когда она отвелась вниманием от так и не переменившегося неба и забродила взглядом только по траве, без устали кивающей ветерку над собой. Она играла уже не чтобы успокоиться, и не чтобы что-то доказать – музыка исходили из самого её существа. Когда смычок в очередной раз коснулся струны, она чуть повернула голову, и взгляд словил одну перемену в ландшафте. Один участок, где была трава, занимало теперь кристально-голубое озеро, по чьей поверхности шла рябь в унисон с колышущейся травой.
Улыбка Октавии стала немного шире, и она позволила глазам закрыться, ещё больше погружаясь в музыку. Её игра изменилась в скорости, под это сдвинулось и дыхание, подрагивающее от драматичных аккордов, и тут весь мир вокруг вошёл и оказался у неё в уме, позволяя создавать себя одной лишь музыкой. Быстрая прогрессия создала горы на расстоянии, давая ей увидеть впереди нечто большее, чем просто травы. Медленное проволок смычком создал леса вокруг – теперь уже теряющиеся в высоте секвойи ставали новым окружением виолончелистки, пока её копыта трудились в унисон и чутко корректировали каждую ноту и мелодию, чтобы вывести мир по своему вкусу. Затем её игра замедлилась, и аметистовые глаза снова встретились с красотой мира. Кратко обойдя финальным взглядом небо, она позволила смычку упасть на землю, на упругую подушку бархатной травы – заслуженный отдых. Где раньше был застывший серый, теперь раскидывался безграничный голубой, которому пело хвалу встающее солнце, что красило в насыщенные красные и рыжие тона горы вдали.
Всё это создала моя музыка?
Октавия прочувствовала ещё раз выступившие слёзы, но в этот раз она быстро вытерла их, радостное чувство распускалось в ней, когда она оглянулась за плечо посмотреть и туда. К её удивлению, позади продолжался всё тот же бледный неизменный пейзаж, что и раньше, разделённый высоким одиночным валуном на границе контрастирующих местностей. Она подошла к валуну, немного напрягаясь, чтобы и идти, и нести с собой виолончель со смычком. В мире вокруг по-прежнему царила тишина, единственным доступным ей звучанием была та слабая мелодия, что поднималась из глубин её креативности. Прослушав несколько моментов, она приставила виолончель к шершавому камню, аккуратно, чтобы не упала, затем приставила смычок справа и села рядом, просто пробегаясь взядом по изящному инструменту. Она подняла копыто к груди и нежно провела по шерсти. Затем скосила взгляд вниз, одновременно чувствуя, как копыто прошлось по шёлковой бабочке на шее, контрастно-розовой на серой шерсти. Она расслабленно потянулась позади шеи и открепила бабочку, но на задумчивый момент ещё задержала её на копыте.
Октавия перешла к другой стороне валуна, той, что была обращена к пустому миру, откуда она пришла, и улыбнулась с теплотой, когда положила бабочку у основания. Любуясь тем, как ярко-розовый покоится на белом мраморе, она медленно опустила голову и легко поцеловала свой единственный предмет гардероба. После нескольких моментов она вернулась обратно на луг, один последний раз задержала любящий взгляд на виолончели со смычком, и затем ушла, отправилась вперёд к горам, прочь от пустоты, в которой проснулась. Даже идя сейчас в тишине, пока солнце начинало пригревать её шерсть, она бы поклялась, что слышит щекотание в ушах первой мелодии, которую играла.
– Гм, – тихо спросила Октавия, в остатке сна передвигая тело под появившееся ощущение шёлковой простыни под собой и одеяла. Она медленно села, атласное покрывало съехало ей с груди до середины корпуса. – Но я... – она прервалась на полуслове, свой голос прозвенел в её ушах как колокол, и прежняя тишина разбилась, ударившись о ночь. Она осмотрела тёмную комнату, глаза скользнули по знакомым силуэтам её наград, по мебели и прочим элементам обстановки. В углу стояла прислонённой к стене её виолончель, светившаяся под касанием лучей луны, что пробивались через щели полузакрытого жалюзи. Она немного повернулась к тумбочке, её розовая бабочка лежала рядом там же, где она её и оставляла перед сном. Октавия сбросила с себя оставшееся одеяло и почти беззвучно потрусила в угол к виолончели, чтобы дать её корпусу нежный поцелуй.
– Что бы я без тебя делала, – мягко спросила она.
от [url=https://www.fimfiction.net/user/79360/TwiwnB]TwiwnB[/url]: [url=http://www.fimfiction.net/story/123150/the-symphony-of-the-stars][b]The symphony of the stars[/b][/url] / [b]Симфония звёзд[/b]
Поражённая выступлением музыканта, Твайлайт хочет сделать что-то от себя
[bspoiler== ][u]Одна светящая в ночи[/u]
Солнце рано отправилось на боковую в тот день, увещённое, возможно, одной из колыбельных Селестии. И даже если Твайлайт знала, что для перемещения большого шара света принцесса прибегает только к магии, она всё равно не могла отказать себе в мысли, что всё-таки за этим есть что-то ещё. Что-то прекрасное, что так и останется навеки неизвестным ей, хоть даже изучи она всё на свете.
Сиреневая аликорн вздохнула. На столе перед ней были разложены книги и бумаги, едва не самые её любимые вещи на свете, но именно сейчас они были не в радость. Сама только мысль приняться за эти дела уже вгоняла её в тоску.
Она всегда любила читать и изучать, исследовать, открывать себе что-то новое. Сколько себя помнила, она всегда поражалась всему, что узнавала о мире, каждой новой детали. Каждый раз, когда она открывала книгу, она тем самым ещё на чуточку раздвигала для себя границы вселенной. И в момент, когда её копыто ложилось на манускрипт, она всегда знала, что её взгляды на мир изменятся навсегда.
Но именно сейчас было не так. Она застряла в своём офисе, за своим письменным столом, и из всех дел должна были взирать на мёртвые кипы бумаг перед собой, эти отчёты, донесения и прочие орудия унылости, что сообщали ей одну и ту же историю всякий раз, когда она набиралась смелости хоть перестать их игнорировать.
Были цифры, имевшие смыслом своего бытия поведать, что всё идет по плану и прекрасно, ну или не по плану и не так прекрасно, или, если начистоту, что угодно, что она захочет ими сказать. Только косные цифры, не несущие никакого открытия.
И слова, множество слов, что вынуждены были написать какие-то зануды, чтобы передать информацию, что не была интересна никому вообще, ни даже тем, кто и писал-то это. Все те слова, как и истраченные чернила, лежали на своих страницах точно трупы на кладбище, взглянуть на которые не захочет ни одна живая душа.
Сиреневая аликорн опять вздохнула. Ей не нравилось общаться с этими сухими безжизненными формами, но это была её обязанность. Как правящей принцессы. И как гражданина Эквестрии.
Так что, против желания, но с храбростью и верящим настроем, что кому-нибудь её работа всё-таки пригодится, она наконец вернулась к чтению узлозавязанных предложений, которые имела у себя перед глазами, с чувством фальшивой гордости и отвращения.
И когда она уже полностью смирилась и приняла свою судьбу на вечер, она услышала голос одного дракончика, что звал её.
– Твайлайт! Твайлайт!
Он вбежал, запыхавшийся и чем-то явно сверхвзволнованный. По тону его было слышно, что он бежал как сумасшедший, чтобы добраться до неё.
– Спайк? – спросила она, удивлённая и радая видеть его дружелюбное лицо, но также несколько в досаде, что после снова должна будет убедить себя приняться за работу, когда услышит, что он хотел сказать.
– Ох, Твайлайт, – начал Спайк, но сразу вынужденный прерваться на вдох, – дай... отды... шаться минуту.
Твайлайт улыбнулась. Она никогда не уставала поражаться самоотверженности своего помощника. И даже больше, не было ни разу так, чтобы Спайк пожаловался на необходимость читать все те вещи, на которые так часто жаловалась она. Порою ей хотелось быть как он, иметь такую силу, которой ей, казалось, вечно недоставало, силу смотреть на все препятствия как на пустяк, будь это даже самая депрессивная и бессмысленная работа в Эквестрии.
И вот даже сейчас она надеялась, что обретёт такую силу, способность как у Спайка, просто работать над поставленным и исполнять, непринуждённо и с улыбкой даже.
С той самой непосредственной улыбкой, которая так радовала её всякий раз, с которой и работа легче шла, и обретала себе смысл, ведь результат был прямо рядом.
– Ты должна пойти со мной, – вдруг сказал Спайк, видно, уже восстановившийся с дыханием. – Ты должна это видеть.
– Это не может подождать? – спросила Твайлайт. – У меня просто завал с бумагами...
Она сказала это жалующимся тоном. Про непременную улыбку и ту вышеупомянутую способность даже говорить не стоит. Но она по крайней мере пыталась исполнять свои обязанности, пыталась честно и добросовестно.
– Забудь! Говорю же, ты должна это видеть! – сказал Спайк самым убедительным из тонов.
Она поняла, что это и впрямь что-то важное. Было что-то в голосе дракончика, что говорило даже больше, чем его слова. Эмоция, которую он чувствовал и хотел передать. Что-то впечатлило его, что-то изменило его, что-то тронуло. Что-то, что он счёл слишком важным, чтобы та, кого он так любил, вдруг пропустила это.
– Хорошо, – сказала Твайлайт, понимая, что всё равно не спасётся. – Я иду, но только лучше этому быть чем-то важным.
– Будет! – ответил Спайк. – Просто погодь, ты не поверишь.
И он буквально вытащил Твайлайт из библиотеки, слишком взволнованный, чтобы принять потерю хоть ещё одной секунды.
Они прошли вдвоём по Понивилю, где Твайлайт видела, что улицы пусты, и прямо к окраине города, где был луг с холмом посредине. И всюду вокруг холма были все пони Понивиля, сидевшие прилежно там, очень тихо, но все улыбчивые словно детей, что слушают чудесную сказку.
Видя такое собрание, Твайлайт удивилась и спросила Спайка, в чём дело, но дракончик приложил коготь к губам и сказал:
– Шшш. Не шуми так, а просто послушай. Просто... слушай.
И, учитывая, что они не могли подойти ближе из-за большой толпы, Твайлайт села и взглянула на холм. Она увидела, что там стоит пони. И в копытах у той пони была словно огромная скрипка – виолончель, вспомнила она.
Но она всё не могла понять, зачем она тут, или зачем все собрались, пока её уши не зафиксировали нечто раздающееся в воздухе. Мелодия, которая словила её ум в тот самый момент, как уши успели словить.
Мелодия была самой красотой. Аналитический ум аликорницы попытался отыскать слова для её описания из тех, которыми располагал, какое-то точное чувство или переживание, но не нашёл в итоге ничего во всём словаре, что хоть близко могло бы выполнить эту задачу.
Мелодия была как мягкость шерсти при контакте, тёплой и пушистой, успокаивающей тело и душу. Была как слова её родителей, утешающих её, когда она была маленькой. Она была как голоса её друзей, всех, сколько их ни есть, что были рядом, чтобы поддержать, как круга огромной семьи, где можно довериться каждому. Она была как вкус воды, когда хотелось долго пить, и как вкус сена после долгой прогулки на улице.
Была как пламя, где теплота не уступает яркости, огонь, от которого не отвести взгляда. Была как зов к приключениям, призыв пойти за горизонт, за горы вдаль и даже дальше, как голос, что говорил, что есть там что-то, что стоит впервую открыть и обрести.
И была как напоминание, простое послание, что сообщало, что всё прекрасно прямо здесь и сейчас. Напоминание, что всё, что нужно пони для счастья, уже ему или ей дано. Напоминание, что наиважнейшее, к чему может стремиться сердце пони, сердце это уже несёт.
Она говорила, что жизнь прекрасна. Она говорила, что жить стоит, при всех её достоинствах и недостатках. Она говорила, что нужно праздновать дождь и петь хвалу солнцу, поскольку оба воплощают нечто столь великое каждой живой душе.
Она говорила, что есть надежда для каждого. И, говорила, в этом каждая живущая душа надежде будет самой обойдённой и оставленной из всех, какие до сих пор ей были.
Она говорила, что есть надежда даже в смерти. И Твайлайт верила тому, что слышала, и не потому, что это имело смысл, но потому что она знала, что оно так, глубоко внизу в себе. Она знала, что это то, во что она всегда готова верить.
Наконец, она почувствовала, что плачет. И чувствовать, что плачешь, было хорошо. Слёзы стекали по её щекам, и не топя горе, но в орошение растопленной любовью и теплом. Она плакала от музыки, которую слушала, и не могла ничего с этим поделать. Она знала, что дракончик рядом с ней тоже плачет, и она чувствовала, что никогда ещё так не гордилась тем, что он её друг.
На некоторое время Твайлайт позволила музыке убаюкать себя, утратив всякое желание сопротивляться забиранию. И пока её уши и ум были полны, глаза её не взирали ну поразительную пони, что стояла посреди толпы и исполняла эти чудеса. Та пони стояла там словно холодная, но яркая звезда, сияющая одиноко в небе, настолько далёкая от неё. И это было единственным, что кольнуло Твайлайт болью, поскольку ей было сложно принять это на тот момент.
Но, как и всё хорошее в мире, настало время, когда музыка кончилась, слишком скоро по мнению всех, кто слушал, но они видели, что музыкант уже устала, и им оставалась только аплодировать.
Отовсюду вдруг поднялся шквальный вал аплодисментов, взявших себе быть максимально громкими, ведь пони имели только их как способ отблагодарить. И они не стихали и не стихали, так как никто не отваживался сделать это первым, прекратить чтить стоящую пред ними пони, что поднесла сегодня им такой подарок. Но главное, все сами хотели, чтобы это продолжалось, каждый миг – ещё на секунду больше, как знак, насколько это было им важно.
И, аплодируя, они все разделяли то же чувство радости, что оказались тут и пережили столь уникальный момент в своих жизнях.
Как и все, Твайлайт тоже аплодировала, настойчиво как только в состоянии была, думая, что остановится, только когда уже вся сила убудет из тела.
Она повернулась к тоже хлопающему Спайку и прокричала, поскольку её нельзя было услышать иначе:
– Ты был прав! Мне нужно было это видеть! Я не могу поверить, это были лучшие минуты моей жизни!
И только тогда, точно так и остальные, она вдруг поняла, что уже встаёт солнце, и что музыка, которую они слушали, длилась не несколько минут, не даже час, но всю ночь с начала до конца. Часы прошли мимо них, и они не заметили. И даже если по воспоминаниям они и могли сказать, что были некоторые переходы и границы между частями того, что играла пони, им всё же было ясно, что всё это была одна большая цельная композиция.
Когда взошло солнце, неся миру свой утренний свет, толпа сошла с ума. Забросив свои дела, они решили разом закатить гуляние, в честь выступления, в честь музыканта да и вообще начала нового дня и жизни заодно.
Но Твайлайт не пошла со всеми праздновать. Она вернулась к действительности и знала, что всё закончилось, и её заждались отчёты. Одна лишь мысль о них уже погрузила её в тоску. И, потерянная в этом море счастливых пони, она вдруг ощутила будто пустоту в душе, словно она выпала и не больше принадлежит теперь общему веселью, и с тем, что до сих пор было доступно кругу этих пони, для неё связь теперь разорвалась.
Она вздохнула и медленно отправилась назад в библиотеку.
[u]Симфония звезд(ы)[/u]
Прошло несколько дней с тех пор, как Твайлайт услышала музыку, и она вернулась в ритм своей ежедневной работы. Или по крайней мере так казалось Спайку, когда он пришёл увидеть, не требуется ли ей какая-нибудь помощь.
– Так... я чем-то нужен? – спросил он Твайлайт.
Но аликорн не ответила. По этому Спайк понял, что что-то не так. Он видел, что Твайлайт трудится даже усерднее и тяжелей чем прежде, но он и замечал, что она стаёт словно мрачней день ото дня. Фактически, он уже начинал волноваться даже немного.
– Что ты делаешь? – спросил он снова, заходя с другого бока. – Это не те своды данных об образовании в Лас Пегасе?
Он надеялся, что нет, потому что те были одними из самых скучных из предстоящих им. Это были в основном оценки и отчёты об успеваемости, полные оценок, что были в основном всё теми же, и все были бы счастливы, если бы теми же они и оставались...
– Нет, не те, – ответила Твайлайт, с нерасположенностью в голосе.
– А что тогда? Сообщение о нехватке масел для шлифовки, чтобы подковы солдат блестели?
– Нет, – сказала Твайлайт, с уже слышимым раздражением. – Тоже не то. Просто оставь меня.
И интересная штука – обычно, когда Твайлайт просила оставить её, Спайк чувствовал, что он как раз нужен как никогда. Поэтому он решил взять дел в свои когти. Буквально, поскольку он выхватил бумагу из-под копыт у Твайлайт и поднёс для инспекции к глазам.
– Ну что, посмотрим, что тут за страхи, – сказал он, стараясь теперь избежать гнева Твайлайт.
Но то, что он увидел, было вовсе не отчётом, вообще ничем как-либо связанным с их работой. Это скорее походило на стихотворение, правда, крайне посредственное на быстрый взгляд, и всюду с перечёркнутыми словами.
– Ты пишешь стихи?
– Да – нет – неважно! – крикнула она.
И Спайк заметил тёмные круги у неё под глазами. Он улыбнулся, частично в облегчении, поняв, что это в ней говорит не гнев, но, видимо, большая усталость. Однако причины волноваться у него всё равно оставались.
– Ну, если хочешь моё мнение, тебе лучше не лезть в это дело. Я, конечно, не силён в поэзии, но это выглядит просто смешно.
Спайк сказал это, просто будучи собой и говоря своё мнение честно как есть, как и привык. Но он тотчас же пожалел о сказанном, когда увидел, как Твайлайт безутешно подкосилась и расплакалась на полу, лишённая сил.
– Я знаю! – выкрикнула Твайлайт. – У меня не выходит, не знаю, просто не получается!
Нужно отметить, что Спайк действительно хотел помочь. Он только не понимал, вокруг чего всё дело. В отсутствии объяснений он только мог решить, что это одно из тех "девчачьих дел", мальчикам которые понять до конца не дано. Он кратко подумал пойти, возможно, за советом к одной из её подруг, к Рэрити например, которая весьма разбиралась в подобном, но он знал, что пока лучше повременить – он хотел убедиться, что может с относительно спокойным сердцем оставить Твайлайт одну.
Поэтому он просто опустился возле неё, положил ей лапу на голову и сидел молча рядом.
На секунду он подумал сказать что-то, поскольку молчание и тихие всхлипывания Твайлайт делали всё это вовсе неловким, но что-то остановило его. Что-то внутри подсказало, что сейчас не время. Спайк вырос просто, и опыт говорил ему, что иногда помолчать – это хорошо.
Н0о спустя некоторое время он уже не мог сопротивляться и таки спросил:
– Но я тогда не поминаю, зачем так биться над этим. Ну то есть, если не выходит, то просто не пиши тогда.
Мы должны указать, что он был невероятно прав и невероятно неправ одновременно. Но это было по крайней мере логично, во всяком случае, с его точки зрения. И, по некоторым причинам, это даже занесло небольшую улыбку на лицо Твайлайт.
– Я бы хотела, Спайк, – сказала она ему. – Но я просто должна, понимаешь?
– Не понимаю, – ответил Спайк, который явно не мог в этом разобраться. – Но я могу пойти найти кого-то, кто поймёт, если хочешь.
Твайлайт не хотела. На самом деле, она даже попросила, чтобы он остался рядом ещё на немного. Дракон не знал, но это она так пыталась найти способ объяснить ему, что чувствовала и думала – что есть вообще-то вещь парадоксальная, учитывая, о чём была бы её речь.
– Ты прав, это смешно, – вдруг сказала Твайлайт, удивляя своего друга. – Похоже, пора просто раскрыть глаза и бросить эту затею.
Это были слова, которые Спайк не мог принять. Уже сами по себе они вызывали в нём презрение, но, изошедшие из уст пони, которую он так уважал, они были теперь как острые ножи, пронзившие его. Никогда он такого не потерпит.
– Э, погоди! – сказал он, внезапно на эмоциях. – Ты никогда не сдавалась ни перед какой опасностью. Я по-прежнему без понятия, почему этот стих так важен, но я уверен, что ты сможешь его написать, в каком бы виде оно ни было сейчас. И я помогу тебе. Можешь рассчитывать на меня!
Твайлайт улыбнулась. Иногда она спрашивала себя, за что она получила такого великого друга. В тот момент она взялась бы за абсолютно любое дело – просто ради него, чтобы не подвести его. Потому что он верил в неё.
– Смотри, – добавил Спайк. – Скажи мне, почему ты хочешь написать стих от себя, и о чём он должен быть, и я постараюсь помочь тебе в написании. Ты можешь удивиться, но я как бы не обделён талантом в этом смысле.
На самом деле, Спайк и сам однажды сильно захотел написать любовное письмо одной знакомой пони и очень гордился тем, как в итоге смог это исполнить. После больших трудов, стремясь сделать это самым прекрасным любовным посланием на свете из всех, какие были, есть и будут, он написал: "Я люблю тебя. Спайк."
Он, правда, так и не отдал это послание, что могло доказывать, что всё-таки это было не самое не совершенное изъяснение, но по крайней мере лично ему оно нравилось.
– Я хотела написать что-то для той пони, которая играла в ту ночь, помнишь? – начала объяснять Твайлайт.
И конечно Спайк помнил. Музыка не оставляла его головы с тех пор, как и глубокая теплота внутри, что держалась с тех пор.
– Я хотела попробовать показать ей, насколько она замечательная, насколько она тронула меня. Я хотела показать всю важность для меня того, что она делает, – продолжала объяснение Твайлайт.
И затем, чуть понизив голос, она добавила:
– И думаю, ещё я хотела доказать самой себе, что тоже могу что-то подобное. Но я поняла, что я не она, и сдалась... ну то есть, взглянула на себя более здраво.
Спайк так и не понимал. По сути, для него всё только ещё больше запуталось. И будучи Спайком, он спросил:
– Но если ты хочешь поблагодарить её... почему просто не пойдёшь и не поблагодаришь напрямую?
– Я не могу так! – вздыбилась Твайлайт. – Ну, она хоть услышит, что я хочу сказать? Она поймёт из простых слов, как я благодарна? И может, у неё даже не будет времени увидеться со мной! Зачем я ей?
Спайк вздохнул. Это всё-таки получались те "девчачьи дела", потому что он честно не понимал.
– Твайлайт... – начал он объяснять, стараясь не звучать слишком назидательно. – Ты самая невероятная и удивительная пони, какую я знаю. Конечно она увидится с тобой. И если этого недостаточно, я напомню, что ты всё-таки – принцесса Эквестрии. Ты даже можешь вызвать её к себе в любой момент. Ну честно! Если ты до сих пор не поняла, ты – одна из самых важных персон в стране.
Твайлайт покраснела, но даже понимая свой статус, она всё равно видела большие препятствия.
– Я всё знаю, но я не думаю, что делаю что-то важное. Пусть я принцесса, но я принцесса бумажных дел. Всё, что я делаю, это просиживаю дни над скучными бумагами и что есть сил пытаюсь убедить себя, что они важны. Но та пони – она создала нечто небывалое. Она имела силу изменить мою жизнь, открыть мне глаза, моё сердце, душу и всё! Она велика, и живёт для великих дел. А я – я только Твайлайт, я отличилась разве что умением коптеть над нудными отчётами и, может, парой магических фокусов.
– Ладно, думай что хочешь, – ответил Спайк. – Но ты всё равно самая важная пони для меня.
Твайлайт ещё сильнее покраснела.
– И если ты не можешь пойти увидеться с кем-то, в сравнении с кем ты, как думаешь, недостаточно важна, тогда не делай это для себя, – сказал Спайк. – Но сделай это, пожалуйста, для меня, потому что я верю в тебя, и я не выдержу смотреть, как ты теряешь своё время в попытках изложить что-то на бумаге, когда это уже есть в тебе.
И, говоря эти слова, Спайк понятия не имел, что это он говорит и к чему. По сути, он уже думал, что слишком затеребил тему и уже обвинял себя. Поэтому о просто добавил, чтобы уже закончить эти речи:
– И если она не захочет поговорить с тобой, или не выслушает тебя, не поймёт и т.д., то мы вернёмся к тому плану со стихом, хорошо?
По сути, он уже зрел к решению просто вернуться к стиху и всё, поскольку это вдруг показалось намного легче, чем уговорить Твайлайт встретиться с этой пони.
Но, к удивлению дракончика, Твайлайт согласилась попробовать.
И вот они вдвоём отправились в Кэнтерлот, куда та пони была приглашена дать большой сольный концерт.
Сидя в опере, Твайлайт услышала музыку ещё раз, и звучала она даже ещё прекраснее, чем помнилась ей. Это была как встреча с давним другом, с которым они разделяли драгоценные воспоминания, и с гарантией, что в будущем будут и новые.
Та музыка была самой величественной из всей, какую Твайлайт доводилось слышать, серьёзно впечатляла как ничто, и это мнение, похоже, разделяли и все другие пони Кэнтерлота, что чествовали выступающую пони длинными овациями и оказали ей поистине триумфальный приём. Не наигранно триумфальный, что, вероятно, есть тяжелейший вид триумфа из беримых в Кэнтерлоте.
По окончании концерта Твайлайт, впечатлённая, но полная решимости, отправилась увидеться с музыкантом. Но к той уже пытались пробиться многие другие с тем же намерением, и она уже начинала думать, что её план окажется невыполним, как вдруг рядом с ней возникла белая кобыла.
– Принцесса Селестия? – спросила Твайлайт, удивлённая.
– Можно "Селестия", я уже говорила, – ответила, улыбаясь, принцесса солнца.
– Что привело вас сюда? – спросила Твайлайт.
– Меня привели сюда две задачи, которые нужно решить. Первая – это узнать, почему здесь ты, – ответила Селестия своим мягким и заботливым голосом.
Твайлайт начала объяснять ситуацию, что она хотела увидеться с музыкантом. Но теперь, увидев, скольким ещё пришла та же мысль – теперь она собирается вернуться домой. Конечно, у неё была мысль использовать своё положение принцессы и так получить скорый доступ, но она чувствовала, что не имеет права так злоупотреблять данной ей властью в личных целях.
– Так ты хочешь встретиться с музыкантом? – спросила Селестия, не говоря в действительности это как вопрос. – Интересно – но ты знаешь, как называется её симфония?
– Я даже не знаю, что это симфония, – призналась Твайлайт.
– Что ж – тогда, наверное, стоит сказать и о второй причине, почему я здесь, – сказала Селестия младшей принцессе. – Видишь ли, я только что говорила с этой пони, и она просила – или можно сказать, умоляла – меня убедить тебя, чтобы ты приняла её и встретилась с ней. Я сказала, что попробую. И как, ты примешь её?
Удивлённая сперва, и ничего не понимая, Твайлайт решила не раздумывать и просто выкрикнула гигантское: – Да! Конечно приму!
Сиреневая аликорница внезапно ощутила себя ребёнком в магазине сладостей и с безлимитной карточкой, что позволяла взять что угодно и сколько угодно. И за мгновение она уже нашла себя стоящей перед виолончелистской, которую так стремилась встретить.
Твайлайт хотела высказать всё, чем роился её ум все эти дни, насколько замечательной была для неё музыка, насколько она восхищалась мастерством пони и насколько она благодарна, от имени всех. Твайлайт хотела начать кричать о каждом чувстве, что бурлили в ней, и остановиться лишь когда последний воздух оставит тело.
Но её опередила эта пони, что немедленно сказала Твайлайт, едва её увидев:
– Я не могу поверить! Это вы, это действительно вы!
В этот момент Твайлайт на сто процентов растерялась и не знала, как ей реагировать. Она оглянулась назад увидеть, не стоит ли там кто, но поскольку она всё-таки была одна с этой кобылой, она должна была признать, что это относилось к ней.
– Эм... да? – ответила Твайлайт, не уверенная, что теперь должна сказать или сделать, и явно неподготовленная к ситуации.
– Я так давно хотела увидеть вас, вы даже не представите, – сказала кобыла Твайлайт. – Скажите, Вам понравилось?
– Что? – спросила Твайлайт, и тут же сожалея, как глупо это прозвучало.
– Моя "Симфония звёзд". Пожалуйста, скажите, что вам понравилось, даже если нет. Ну то есть, вы конечно можете сказать, что вам не понравилось, но я была бы очень рада услышать от вас, что вы оценили. Вы не представляете, как тяжело я над ней трудилась. Я вложила в неё всю себя, и теперь лишь надеюсь, что результат пришёлся вам по душе.
– Мне по душе. Действительно по душе. Это было самое прекрасное и самое трогающее, самое захватывающее и удивительное, что я только слышала. Эта полная невероятность, – ответила Твайлайт, пытаясь наконец озвучить то, что так хотела ещё с самих моментов на холме.
Но кобыла перед её глазами, казалось, просто утратила связь с действительностью и только не лишилась чувств от удовольствия.
– Даже не знаю, что сказать... – ответила с энтузиазмом кобыла. – Спасибо, просто спасибо вам! Вы не представляете, что это для меня значит.
– Это я должна вас благодарить. Честно.
– Ерунда, – ответила кобыла, тотчас забывая про вежливость и про всё. – Вы столько сделали для всех нас, я никогда не буду в состоянии это отдать и показать, насколько благодарна – и думаю, никто из нас не в состоянии. Но это полностью стоит того, спасибо.
Ситуация становилась неловкой. Твайлайт всё не могла понять, за что её благодарят, и почему кобыла, к которой она относилась с таким трепетом, ведёт себя так. Поэтому она решила отлететь пока и поразмыслить об этом позднее, когда ум прояснится. Она придумала ждущую её где-то обязанность, сказала, что это было честью для неё, и собралась уже скрыться, как вдруг подумала об ещё одном, о чём хотела спросить.
– Простите... – сказала Твайлайт.
– Да? – немедленно ответила кобыла, счастливая видеть, что Твайлайт говорить немного дольше и всё ещё интересуется ею.
– Простите, что спрашиваю, но почему вы назвали свою симфонию "Симфонией звёзд"?
Кобыла удивилась на секунду, но решила, что это, вероятно, не настолько всё же очевидно, или же Твайлайт загружена заботами куда важнее, чем думать о таких вещах.
– Не извиняйтесь, я более чем рада объяснить, – сказала музыкант. – Я назвала её "Симфонией звёзд", потому что она посвящена вам, что всегда смотрели на них. Я знаю, что, может, стоило найти название получше, но знаете, порой простое является и самым лучшим. И вот, чтобы почтить посвящавшую себя звёздам принцессу, я создала симфонию звёзд.
И Твайлайт наконец поняла всё, и это было слишком много для неё, чтобы перенести на тот момент. Поток эмоций был просто слишком силён.
– В названии проблема? – спросила музыкант. – Я могу изменить, если хотите.
– О нет, – ответила Твайлайт, пытаясь скрыть, насколько она тронута. – Мне нравится название.
И Твайлайт сбежала, неспособная больше сдерживать слёзы, поскольку она расплакалась ещё раз.
В третий раз.
И всё ещё по лучшей из причин.
И да, затем она вернулась ещё увидеться с музыкантом, узнала её имя, и они наконец обнялись, как и должны были ещё в самом начале истории.
КОНЕЦ[/bspoiler]
от [url=https://fimfetch.net/?q=&a=psp7master]psp7master[/url]: [url=https://fimfetch.net/story/77935/violet][b]Violet[/b][/url] / [b]Фиолетовый[/b]
Настоящий музыкант никогда не уходит
[bspoiler==]Холод.
Октавия проснулась от того, что ноги настойчиво покусывал мороз, заставляя её дрожать под тонким одеялом. Через украшенное изморозью окно ей улыбалось утреннее солнце, чьи лучи ложились на кровать сквозь кривобокую призму стакана. Она потянула одеяло ногами в попытке укутать их, но этот отрез ткани был слишком маленьким. Понимая, что в таких условиях она всё равно не заснёт, серая кобыла вздохнула и села в кровати, потирая глаза одним копытом и покрывая рот другим, когда зевнула. Её лавандовые глаза переместились к маленькому деревянному столу, стоявшему у окна. Покрывавшие его бесчисленные бумаги контрастировали с одинокой чашкой, поставленной достаточно далеко, чтобы в случае чего не залить листы.
Октавия встала и потрусила к шкафу для одежды, перепрыгивая с копыта на копыто в попытках согреться. Если не считать стола, шкаф был единственный предметом мебели в комнате, и при открытии он не превысил её ожиданий, равно как и не оставил сколько-нибудь удовлетворённой. Как и всегда, выбор нарядов был невелик: серый шерстяной шарф, две пары ботинок и старая шляпа, настолько изношенная, что была впору уже больше чучелу, а не пони.
Кобыла выбрала только шарф и шляпу, боясь, что если будет носить ботинки слишком часто, то они вскоре придут в негодность. Негодность. Это слово описывало её саму. Описывало всю её теперешнюю жизнь. Вздохнув, Октавия завела длинную чёрную гриву назад и ушла от шкафа, теперь переходя теперь к столу. [i]Думами об этом делу не поможешь[/i], думала она, когда сделала глоток холодного, отвратительно холодного чая, вдобавок содрогаясь, когда жидкость покатилась вниз по горлу. Она решила не пользоваться электричеством до конца месяца, чтобы сэкономить деньги для оплаты счетов и не лишиться хотя бы того, что есть. А было у неё не так уж много: эта маленькая миниатюрная комнатка, стол, старый шкаф, который жалобно скрипел при любом открытии, и наконец, виолончель. Её самая дорогая вещь.
Она приблизилась к инструменту, который стоял прислонённым к стене, смычок лежал рядом. Слабо улыбаясь, она пробежалась копытом по струнам, поглаживая свой инструмент словно своего друга. Хотя по сути эти и был друг. Виолончель по крайней мере никогда не предавала её. Она всегда была рядом и равно разделяла как известность и удачу, так и боль и нищету, всегда давала то бесценное утешение, какое может дать только музыка.
Октавия взяла виолончель и тронула копытом струны. Они прозвучали не в полную силу, но она ведь не могла позволить себе запасной набор струн. Настраивая инструмент на слух, она взяла смычок и начала играть ряд гамм, отточено выполняя своё ежедневное упражнение, которое установила себе сама. Однажды – ещё в давние дни – её спросили, какой совет она дала бы тем, кто хочет стать музыкантом. Она ответила интервьюеру, что единственный совет – практиковать. Только практика поднимет к мастерству, сказала она, и у неё была крепчайшая вера в эти слова. Каждый должен с чего-то начинать, и именно гаммы были ключом к овладению любым инструментом, неважно каким. С тех пор многие увлечённые исполнители значительно продвинулись и обрели своё внимание. Но она пала со своих высот. От её былой известности осталась только лишь воспоминания. Она выходила на сцену, начинала играть, и публика сходила с ума от восхищения; она получала бесчисленные письма от фанатов и чудесные красные розы; пони бросали ей цветы под копыта, пока она совершала свой поклон, она дарила толпе сдержанную улыбку и затем покидала сцену, готовясь отбыть в свою тогда просторную квартиру в центре города и расслабиться после концерта. Всё это было в прошлом.
На последней ноте она вздохнула, но несколько секунд ещё продолжала стоять посреди комнаты, прижимая к себе виолончель. Когда всё так изменилось? В один день она музыкальная икона, ведущий виолончелист всего Мейнхеттена – и вот теперь вынуждена жить за счёт объедков и лишь надеяться, что однажды её слава вернётся, что она снова гордо займёт своё место на сцене, слегка помашет слушателям и начнёт играть свою музыку, играть тем, кто действительно может оценить... Все эти дни безвозвратно ушли.
Она перешла к столу и остановилась взглядом на ближайшем листе бумаги, испещрённом нотами и маленькими замечаниями по исполнению того или иного фрагмента. Взяв перо, она добавила несколько тактов и заполнила их одним переходом, который только что пришёл ей на ум. Маленькие знаки покорно легли на бумагу, приближая симфонию к законченности. Одиннадцать месяцев. Одиннадцать месяцев черновых набросков, бесчисленных заметок, порванных листов и затем новых попыток, где она изменяла ключи, модуляция, темп. Она потратила одиннадцать месяцев жизни на то, ради чего собственно и жила, ради единственной цели – закончить симфонию. Это было единственное, что держало её в здравом уме и мотивировало идти дальше. Была надежда, что она сможет сыграть её в концертном зале. Была надежда, что эта мелодия сможет стать началом возрождения классической музыки. Возрождения, которое сейчас казалось настолько далёким. Была надежда, что она сможет по крайней мере продать своё произведение и снова стать обеспеченной, снова способной тратить деньги, не считая каждый бит, чтобы сэкономить на еду, чернила и бумагу.
Когда-нибудь...
Мечты это хорошо, но всякая мечта в итоге бесполезна, если не претворять её в жизнь. Октавия повернула голову к окну. Мейнхеттен постепенно просыпался ото сна, если он когда-нибудь полностью спал. До её ушей долетала какая-то болтовня на улице. Снег не сыпался, и значит, она должна выйти поиграть и постараться получить хоть какую-то аудиторию. Снег ведь мало кому нравился, в отличие от неё. Большинство пони просто ускоряли шаг, глядя вниз в землю и укутывая лица шарфами, спешили вернуться в свои уютные дома и не обращали внимания на одинокую виолончелистку, что твёрдо стояла на холоде, уже покрытая снежинками, и играла, как днём, так и ночью.
Октавия открыла окно, впуская в комнату холодный ветер, и поставила чернильницу на наверх стопки бумаг, чтобы они не разлетелись. Надев шляпу и обернув свой шарф вокруг шеи, она взяла свой инструмент на спину и выступила из квартиры.
Она стояла на широкой оживлённой улице, по которой сновали разноцветные пони, старавшиеся не отстать от лихорадочного темпа городской жизни. Октавия никогда не могла видеть их как толпу – для неё каждый пони имел свою историю, каждый имел какие-то предпосылки и собственные причины оказаться здесь.
Вот мимо прорысил серый единорог в бизнес-костюме, лицо было нахмуренным, и губы чуть заметно двигались. Кем он был? Куда направлялся? Возможно, он был адвокатом, который спешит на судебное заседание и по пути проговаривает свою речь? Или может, это предприниматель, бормочущий под нос возможный ответ на предложение? Как бы там ни было, он прорысил мимо и исчез за углом.
Её слушатель был случайным встречным; только таких она теперь и имела. Пони появлялись и исчезали, просто безымянные точки на ленте жизни. Но ещё они были как мильные камни, расставленные по пути. С каждым проходившим наводилась связь; каждый взгляд, остановившийся на момент, стоил вечности ожидания. Каждая встреча была отношениями, что немедленно рвались, но навсегда оставались у неё в памяти.
Помнили ли они её? Нет, конечно нет. У них были свои жизни и свои заботы. Она стояла у стены старого кирпичного здания – на своём месте, куда она приходила каждый день и играла. Никто другой это место не занимал, и оно всегда ждало прибытия своей хозяйки.
Жалея, что продала футляр для виолончели, она со вздохом сняла шляпу и положила её на землю. Она вздрагивала каждый раз, когда так делала; это очень походило на то, как делали попрошайки, они садились на асфальт, ложили перед собой шляпу и просто полагались на жалость пешеходов, надеясь, что те бросят монетку. Но нет, Октавия не была попрошайкой. Она пыталась думать о своём положении лучше: она была уличным музыкантом. Она играла для проходящих пони и получала свою оплату, каковая полагается всякому исполнители. Она всё так же выступала перед публикой и пыталась по возможности затронуть струны их души. Просто... сцена поменялась, вот и всё. Вместо концертных залов была улица, вместо освещения – солнце, и были другие декорации. Актёры тоже были другие; аудитория состояла не из искушённых ценителей музыки, но из незнакомцев, которые из которых иногда останавливались и немного слушали. И, ну, платили ей.
Она опустила виолончель на землю и привычно забалансировала против инструмента, достигая устойчивости и готовясь начать. Затем она закрыла глаза и начала "Зиму" Гривальди. Композиция не писалась под одну виолончель, и ей в любом случае гораздо лучше соответствовала скрипка. Но Октавия изменила её и подладила так, чтобы даже с единственным инструментом сохранить всю красоту и силу, которыми композитор благословил свою работу. Улицу наполнили сильные и пылкие пассажи, когда она начала играть первую часть – Аллегро нон мольто. Хотя её глаза были закрыты, она даже теперь могла видеть усыпанные снегом улицы Мейнхеттена, могла чувствовать покусывания мороза на щеках, слышать цокот копыт по земле, обонять запах печёных яблок, которыми торговали бойкие продавцы. Композиция называлась "Зима" не просто так – с ней музыкант мог испытывать зиму в любое время года.
Октавия открыла глаза, позволяя себе небольшую паузу после нескольких минут решительной и эмоциональной игры. Бросив взгляд на шляпу, она увидела в ней несколько сверкающих монет. Отлично; всего одна композиция, и она уже заработала несколько битов! Она подняла взгляд оглядеть улицу и увидела, что некоторые пони остановились и любопытно смотрят на неё. Она улыбнулась им. Теперь у неё были слушатели. Теперь бы только не подвести их.
Зазвучали медленные, долгие ноты, когда она начала следующую часть – Ларго, композицию, которую по какой-то причине ещё называли "Дождём". Она не понимала это; гораздо лучше подходило то, что как раз начало идти сейчас: снег. С неба падал снег, ложать на её гриву и лечи и посылая дрожь по спине. Мелодия была тёплой и успокаивающей, и она устойчиво наполняла её изнутри, пока снежинки на её теле превращались маленькие капельки. Да, возможно отсюда и происходило название. В каком-то смысле действительно получалось, что снег был дождём. Это дождь ставал этими величественно падавшими хлопьями, и это дождь теперь возрождался из тёплого тающего снега, стремился выйти из своей спячки, энергичный и молодой.
Она закончила композицию длинной трелью и отвела смычок от струн. Вздохнув, она снова открыла глаза – только теперь осознав, что держала их закрытыми при игре – и увидела ярко-оранжевую кобылу, которая приблизилась и положила пару битов. И Октавию очень тронуло то, каким образом она это сделала. Она не бросала их, принимая музыку как должное; нет – она ложила с аккуратностью, выражая платой свою благодарность за игру. Любой выступающий жил ради таких моментов. Даже оказавшись на обочине современной музыкальной культуры, где в тренде были новые, электронные стили, она знала, что не может оставить своё дело. Не просто потому, что нуждалась в деньгах, но просто потому что... не могла. Расстаться со своим инструментом, со своим любимым делом было бы просто невыносимо. Невозможно.
Октавия сделала вежливый поклон, но кобыла уже ушла. Улыбаясь мягко, она начала играть заключительную часть – Аллегро. Композиция имела тот же темп, что и первая, но кардинально отличалась от неё. Если первая являлась пылким выражением эмоций, исполненной мощных и стремительных пассажей, то в этой сквозила печаль умирающего сезона, последнее дыхание зимы, что безуспешно пыталась задержаться у власти. Но всё же постоянно было ощущение, что зима просто так не уступит своё место молодой и бодрой весне; она хотела продлить своё правление насколько только можно, показывая лицо истинно нордического существа, сильного и закалённого морозами создания. До какой-то меры медленные слабые переходы отражали кроткую смиримость зимы, но последняя часть композиции выходила свирепой, громкой, полной решимости. Перед смертью зима ещё покажет, что она может сделать с миром.
Как раз когда Октавия закончила композицию, задул сильный злой ветер с востока. Он гнул покрытые снегом деревья и поднимал с земли белые вихри, кружа ими по всей улице. Пони ускорили свой темп, переходя почти в галоп, чтобы добежать до ближайшего здания и избежать возможной метели. И в считанные секунды улица уже опустела, последним пони в поле зрения был молодой белый кольт в наушниках, который бежал по улице, покачивая головой в такт какой-то музыке в них. Скорее всего дабстепу, драм-энд-бейсу или ещё чему-то подобному, что пони слушали в эти дни. Выдохнув, Октавия смотнула головой и с ворчанием взяла виолончель себе на спину. Всё дело в трендах, что всегда менялись – именно из-за них она потеряла свою работу, потеряла своих друзей и почитателей. Никто больше не хотел слушать классическую музыку. Она [i]устарела[/i].
Глубоко вздохнув, кобыла укрепилась против мощного ветра и начала продвигаться домой. Она не заработала много, лишь пятнадцать битов, но она просто не могла выступать в таких условиях. И даже если бы могла, то вокруг всё равно никого не было, ни одного слушателя. А без аудитории музыкант прекращает существовать.
Внезапно она почувствовала, как кто-то тронул её за плечо. У Октавии захолодела кровь, и её мозг заметался в предположениях. Никто до сих пор никогда её не останавливал. Возможно, это был грабитель? О Селестия, нет, только бы не грабитель! Если у неё сейчас заберут деньги, то она уже не сможет свести концы с концами.
Когда она обернулась, то увидела молодого жеребца, или кольта даже. Его шерсть была безупречно белого цвета, такого же, как лежавший на ней снег, а грива – тёмно-бурой, цвета дуба, что цветёт весной. У него были зелёные глаза того оттенка, какой бывает у молодой травы и распустившихся весной листьев. Однако именно сейчас его взгляд был нервным, глаза бегали. Магическая аура вокруг его рога давала понять, что он левитирует что-то или готовит заклинание.
– Чем я могу помочь? – осторожно спросила Октавия, на всякий случай отступив на шаг назад. В страх перед возможным нападением она инстинктивно закрыла виолончель своим телом, защищая свой инструмент, своего партнёра, своего единственного друга.
Кольт пробормотал что-то невнятное, отчаянно краснея, и затем пролевитировал вперёд некий предмет, почти пихая его ей в копыта. Моргая, она приняла предмет, заодно и получая возможность его рассмотреть. Это был... букет цветов. Букет прекрасный фиолетовых роз, чей цвет идеально подходил под её лавандовые глаза. Фиолетовые розы были чрезвычайной редкостью; это был необычный сорт, и лишь немногие могли их себе позволить. И при этом для неё они имели особое значение. Это были её самые любимые цветы. Когда она была богатой, то всегда покупала себе букет таких роз после концерта. Её поклонники никогда ни улавливали намёк, и никто ни разу так и не подарил ей такие же. Никто. Поэтому она покупала себе сама и после долго любовалась этими цветами, когда была уже в своей квартире; она никогда не говорила своим поклонникам о своём предпочтении – она хотела, чтобы они поняли сами. Но они не понимали. И вот теперь...
Теперь она получила самый прекраснейший подарок из возможных, и получила от полного незнакомца. Октавия не находила никаких слов, чтобы выразить свою признательность, своё подлинное удивление и позитивную потрясённость. Наконец она подняла глаза, однако кольт уже ушёл, исчезнув с пустой улицы. На момент ей захотелось побежать догнать его, но она отклонила мысль.
Она улыбнулась, баюкая свои цветы у груди, и затем развернулась назад, отправляясь по снежным улицам домой.
***
Войдя в квартиру, Октавия аккуратно поставила виолончель в углу комнату, позволяя инструменту нагреться, и потрусила в маленькую кухню, единственную комнату в квартире кроме спальни, которая также служила ей рабочим местом. Она нежно понесла цветы к крану и взял высокий стакан. Нормальной вазы не было, но стакан вполне годился на замену. Октавия открыла кран, и стакан наполнила холодная вода – только такая, ведь горячая не позволена тем, кто не может за неё заплатить. Затем цветы оказались в стакане, и она понесла импровизированную вазу в комнату, по пути также пересчитывая их. Их было пять; сама она обычно покупала семь в те прежние дни, но пять тоже было хорошо.
Она подумала о белом кольте, пока ставила цветы на стол и закрывала окно, чтобы шторм не ворвался и не повредила деликатные цветы. Он был её поклонником? Или просто прохожим, кому понравилась её музыка? Откуда он знал о её любимых цветах? Может, это был случайный выбор? Октавия вздохнула. Она никогда не узнает. Всё, что у неё было, это только эти розы. Она вновь залюбовалась ими, фиолетовыми королевами красоты, строгими и величественными, такими созвучными ей, такими... классическими. Но вдруг она заметила что-то чёрное на поверхности стола недалеко от вазы.
...Пятно? Её глаза немедленно метнулись к чернильнице. Та теперь лежала опрокинутой на столе, а вокруг было большое чернильное пятно, уже подмёрзшее, но насквозь пропитавшее бумаги. Бумаги! Октавия отчаянно хватанула листы, в движении скидывая чернильницу вон; та приземлилась на пол, печально принимая своё наказание.
Должно быть, дунул сильный порыв ветра, и чернильница завалилась! Она безнадёжно просмотрела бумаги, пытаясь оценить размер вреда, который был нанесён. Её работа – почти год работы – была уничтожена! Загублена по глупой случайности, бездумным зимним ветром, который отчего-то не смог миновать её скромное жилище!
Виолончелистка застонала и осела на пол, продолжая держать бумаги в копытах. Да, были некоторые незатронутые листы, но их точно было недостаточно, чтобы восстановить всю симфонию. Серая кобыла кинула листы на пол и наконец дала волю слезам, оплакивая своё горе. Она оплакивала своё потерянное время, всё то время, которое ушло на написание. Она оплакивала деньги, потраченные на бумаги, ради которых так старательно экономила. Оплакивала столькие усилия, вложенные в проект – долгие часы и бессонные ночи, в которые она писала и выстраивала, проверяла игрой и редактировала. Оплакивала свою потерянную славу, времена, когда она была богатой и знаменитой. И смерть классической музыки, единственного рода музыки, который стоило слушать.
Она оплакивала то, что ей подарили такие замечательные, такие превосходные и вдохновляющие фиолетовые розы. Оплакивала то, что кольт убежал, и она его больше никогда не увидит. И тогда она услышала музыку. Эта музыка доносилась не откуда-то снаружи, и источником было даже не радио у соседей. Музыка играла в её голове, сложная и величественная симфония. Симфония, за которую стоило умереть.
Октавия рванулась схватить перо, стремясь записать хотя бы первые несколько тактов, пока музыка не пропала, но сразу же остановилась и после взгляда на цветы спокойно улыбнулась. Музыка не ушла бы. Она никогда не уйдёт. Эта новая музыка теперь навсегда останется у неё в голове. И что до симфонии, которую она писала одиннадцать месяцев... она улыбнулась с теплотой и снова посмотрела на загубленные листы с записями.
Это была только бумага.[/bspoiler]от [url=https://fimfetch.net/?q=&a=UnEditedScripts]uneditedscripts[/url]: [url=https://fimfetch.net/story/115886/to-build-with-deaf-ears][b] To Build With Deaf Ears[/b][/url] / [b]Строить при глухих ушах[/b]
Октавия просыпается в мире, который делает её глухой и даёт виолончель
[bspoiler==]Пустая незаполненность. Если не учитывать воздуха, стабильно продолжавшего наполнять её лёгкие, то именно это сейчас окружало Октавию. Её фиолетовые глаза безуспешно сканировали раскинувшиеся перед ней пространства. Земля, дававшая однажды ей приют, обычно устланная смело-бурыми тонами и акцентированная ярким и насыщенным зелёным, была теперь одной сплошь уходящей в дали белизной. Она медленно подняла глаза к небу, надеясь протянуться к бесконечной синеве, которая раскидывается над красотой дня, а может даже и веснушчатое лицо ночи, склонившееся приглядеться к притихшему мир. К её разочарованию, ничего такого её взгляд не нашёл, но встретился взамен со штормовым серым, что будто выдавил всё солнце из знакомого ей мира.
Она вдохнула глубоко и задержала воздух на несколько секунд, чутко прислушиваясь к облепившей её тишине; и затем с силой выдохнула. Лицо стало растерянным. Выдох прозвучал как будто не её, и издали донёсшимся. Она подняла ногу и ступила шаг, ожидая услышать, как копыто знакомо цокнет о землю, но, к удивлению, лишь ощутила касание о землю, а тишина продолжалась. Она мотнула головой, отчего обычно послушная грива немного сбилась, несколько прядей неудобно налезли на лицо.
Октавия опять набрала воздуха, но вновь услышала такой же отдалённый вдох, что и раньше. Она медленно открыла рот; обычная выдержка уже изменяла ей, когда она захотела произнести. Слова вышли настолько же далёкими, как и дыхание, будто не принадлежали ей. Её зрачки расширились, и она отчаянно огляделась вокруг, с определённым страхом всё-таки надеясь, что это только мир каким-то образом срезает появляющиеся звуки, а не она сползает в глухоту. Дрожа, она подняла передние ноги перед головой и схлопнула копытами. Она ощутила столкновение копыт, знала также, и какой примерно звук должен был раздаться, но звук не прозвучал. Она медленно опустила копыта и заблуждала глазами по ничто, и в них тем временем начинала собираться влага.
Октавия шла уже множества часов, или по крайней мере ей так казалось. Какое бы направление она ни выбирала, пейзаж вокруг оставался прежним, не изменялось и небо. Светло-серая шерсть её щёк немного потемнела и прилипла к коже там, где пролегли дорожки слёз. Она остановилась отдохнуть и сутуло опустилась на землю, при этом сглотнув комок и с отвращением поморщившись, когда ощутила, как что-то едва обозначилось давлением на уши и столь же быстро улеглось в тишину. – [i]Как же так?[/i] – тяжело вздохнула она, улегаясь на бок. Её глаза изучали холодную белую поверхность внизу.
[i]Почему я так в таком ужасном месте? Земля холодная как лёд, и никуда не ведёт. Небо словно нарочно такое гнетущее, чтобы держать мой дух на нуле. За что я проклята быть здесь? Я просто виолончелист, я... [/i]
Её глаза поражённо остановились на объекте чуть поодаль от неё. Помедлив, она приподнялась и села, креня голову и осторожно любуясь его формами. Она медленно поднялась и порысцевала к предмету, уже уверенная, что это только очередной мираж атмосферы места, но нет. Перед нею лежал её любимый инструмент, красиво изготовленная виолончель, за которой она провела бессчётные часы, оттачивая мастерство в надежде получить первый стул в королевском оркестре. Она потеплела небольшой улыбкой, видеть свой инструмент было утешительно. Взгляд её пробежался по его изгибам, лёг на смычок. Она не могла понять, как они тут очутились, и почему, но это было и неважно. Она приветливо коснулась инструмента, улыбаясь шире, вновь наслаждаясь этим чувством, когда проводишь копытом по лакированному дереву.
[i]Не дождусь уже сыг...[/i]
Её улыбка угасла, когда она вспомнила о стоящей вокруг тишине. Она почувствовала новый подступ слёз, по влажным щекам побежала новая, и она расплакалась, тихо всхлипывая и закрывая лицо копытами.
[i]Это несправедливо! Почему она должно быть здесь?![/i]
Слёзы почувствовались горячими на коже, когда горе начало переплавляться в гнев. Она подняла взгляд к холодным небесам и жёстко тупнула копытом. К этому времени грива уже вконец рассыпалась ей по плечам, и челюсти сжались в решимости, когда она подняла инструмент со смычком и зыркнула на небо. Она набралась воздуха и выкрикнула со всех лёгких, чтобы не прозвучавший крик услышали любые дали. – Ты можешь забрать мой слух! Но ты не заберешь мою способность играть! – Она поставила себя в вертикальное положение, поднявшись на задних, и прижала большой инструмент к телу, одно копыто заученно легло на струны, другое резко хватануло смычок – как только не переломила, показалось ей.
Не тратя времени, она начала играть, протаскивая смычком по струнам; глаза её при этом закрылись, как привыкли много раз. Она нежно поводила головой в такт не звучащей музыке, всё исполнение шло исключительно в уме. Она вдохнула глубоко и начала водить смычком медленнее, сбавляя глубину и мощность гудения ноты. Композиция разворачивалась перед ней почти на краю настоящего звука, бахромистая вибрация струн передавалась через корпус телу и угасала в виде нежной дрожи, что передавалась лёгким. Она сейчас играла то, в чём упражнялась ещё в детстве, когда родители купили ей её первую виолончель. Она ускорила движения, водя с смычком с энергией и порождая множественные вибрации, безупречно синхронные со звуками в её голове.
Она почти закончила композицию, когда вдруг почувствовала, как что-то коснулось её задней ноги. Не разжимая смычка, она опустила копыто с ним к бедру, глаза её медленно открылись, сперва пробираясь сквозь пряди чёрной гривы, но сразу же и попадая в море колышущейся изумрудности. Она смахнула гриву в сторону, убирая волосы из поля зрения, чтобы как следует рассмотреть землю. Та изменилась. От вездесущей белизны остались лишь воспоминания. Вместо неё до горизонта расстилался сочный луг, травинки-копии друг друга мягко покачивались под едва уловимым ветерком.
Октавия огляделась, ошеломлённая всем этим появившимся вокруг. Она медленно подняла заднюю ногу и залюбовалась свежими лезвиями, что начали распрямляться от примятости её копытом. Затем чуть прищурилась, разбирая бурую почву под ними.
[i]Как? Откуда всё это взялось? Тут ведь было... – моя музыка... [/i]
Октавия ещё раз подняла копыто со смычком, скользя взглядом по лакированной трости из красного дерева и отливающей серебром струне. Её глаза переместились выше, к небу, что оставалось тем же мрачно-серым. Она снова начала играть, медленно водя смычком по каждой струне – просто импровизируя теперь, без какой-либо конкретно композиции на уме. Просто играла куда вёл момент, одной вибрации по телу всегда хватало, чтобы достраивать к ней следующий аккорд. На неё лице заискрилась маленькая улыбка, когда она отвелась вниманием от так и не переменившегося неба и забродила взглядом только по траве, без устали кивающей ветерку над собой. Она играла уже не чтобы успокоиться, и не чтобы что-то доказать – музыка исходили из самого её существа. Когда смычок в очередной раз коснулся струны, она чуть повернула голову, и взгляд словил одну перемену в ландшафте. Один участок, где была трава, занимало теперь кристально-голубое озеро, по чьей поверхности шла рябь в унисон с колышущейся травой.
Улыбка Октавии стала немного шире, и она позволила глазам закрыться, ещё больше погружаясь в музыку. Её игра изменилась в скорости, под это сдвинулось и дыхание, подрагивающее от драматичных аккордов, и тут весь мир вокруг вошёл и оказался у неё в уме, позволяя создавать себя одной лишь музыкой. Быстрая прогрессия создала горы на расстоянии, давая ей увидеть впереди нечто большее, чем просто травы. Медленное проволок смычком создал леса вокруг – теперь уже теряющиеся в высоте секвойи ставали новым окружением виолончелистки, пока её копыта трудились в унисон и чутко корректировали каждую ноту и мелодию, чтобы вывести мир по своему вкусу. Затем её игра замедлилась, и аметистовые глаза снова встретились с красотой мира. Кратко обойдя финальным взглядом небо, она позволила смычку упасть на землю, на упругую подушку бархатной травы – заслуженный отдых. Где раньше был застывший серый, теперь раскидывался безграничный голубой, которому пело хвалу встающее солнце, что красило в насыщенные красные и рыжие тона горы вдали.
[i]Всё это создала моя музыка?[/i]
Октавия прочувствовала ещё раз выступившие слёзы, но в этот раз она быстро вытерла их, радостное чувство распускалось в ней, когда она оглянулась за плечо посмотреть и туда. К её удивлению, позади продолжался всё тот же бледный неизменный пейзаж, что и раньше, разделённый высоким одиночным валуном на границе контрастирующих местностей. Она подошла к валуну, немного напрягаясь, чтобы и идти, и нести с собой виолончель со смычком. В мире вокруг по-прежнему царила тишина, единственным доступным ей звучанием была та слабая мелодия, что поднималась из глубин её креативности. Прослушав несколько моментов, она приставила виолончель к шершавому камню, аккуратно, чтобы не упала, затем приставила смычок справа и села рядом, просто пробегаясь взядом по изящному инструменту. Она подняла копыто к груди и нежно провела по шерсти. Затем скосила взгляд вниз, одновременно чувствуя, как копыто прошлось по шёлковой бабочке на шее, контрастно-розовой на серой шерсти. Она расслабленно потянулась позади шеи и открепила бабочку, но на задумчивый момент ещё задержала её на копыте.
Октавия перешла к другой стороне валуна, той, что была обращена к пустому миру, откуда она пришла, и улыбнулась с теплотой, когда положила бабочку у основания. Любуясь тем, как ярко-розовый покоится на белом мраморе, она медленно опустила голову и легко поцеловала свой единственный предмет гардероба. После нескольких моментов она вернулась обратно на луг, один последний раз задержала любящий взгляд на виолончели со смычком, и затем ушла, отправилась вперёд к горам, прочь от пустоты, в которой проснулась. Даже идя сейчас в тишине, пока солнце начинало пригревать её шерсть, она бы поклялась, что слышит щекотание в ушах первой мелодии, которую играла.
– Гм, – тихо спросила Октавия, в остатке сна передвигая тело под появившееся ощущение шёлковой простыни под собой и одеяла. Она медленно села, атласное покрывало съехало ей с груди до середины корпуса. – Но я... – она прервалась на полуслове, свой голос прозвенел в её ушах как колокол, и прежняя тишина разбилась, ударившись о ночь. Она осмотрела тёмную комнату, глаза скользнули по знакомым силуэтам её наград, по мебели и прочим элементам обстановки. В углу стояла прислонённой к стене её виолончель, светившаяся под касанием лучей луны, что пробивались через щели полузакрытого жалюзи. Она немного повернулась к тумбочке, её розовая бабочка лежала рядом там же, где она её и оставляла перед сном. Октавия сбросила с себя оставшееся одеяло и почти беззвучно потрусила в угол к виолончели, чтобы дать её корпусу нежный поцелуй.
– Что бы я без тебя делала, – мягко спросила она.[/bspoiler]